Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье

Ну, а тайной номер два, естественно, был Буртин: низкорослый и грузноватый бородач, одетый в вечно мятые брюки, просторные свитеры-самовязы и смахивающий из-за этого на сильно одичавшего геолога-тундровика. Про которого Крылову было известно лишь, что родом он из какой-то провинциальной глухомани, что в институт он поступил лет в тридцать, уже будучи человеком глубоко семейным и имея в творческом багаже лишь тонкий сборничек лирических стихов. То есть, по всем крыловским ощущениям, был ещё более сомнительным кандидатом для столь политически ответственного путешествия, чем он сам. Именно поэтому Крылов, ещё осенью фотографируясь на загранпаспорт, был искренне убеждён, что через какое-то время его вновь вызовут в деканат и вежливо объявят, что – пардон, конечно! – но случилась накладка и что в Мексику, естественно, летит не он с Буртиным, а проверенные кадры из комитета комсомола. Но расстраиваться, разумеется, не стоит, поскольку ближе к лету может наклюнуться интересная поездочка на орловщину…

Буртин аккуратно ввинчивает недокуренную "беломорину" в папиросную коробку, убирает её в карман и лишь затем протягивает руку.

– Буэнос диас.

– В смысле?

– "Буэнос диас" – по-испански "добрый день". А "буэнос ночес", соответственно – добрый вечер.

– Откуда столь могучие познания, старичок?

– Из библиотеки.

– Из нашей?

– В том числе.

– То есть готовишься к визиту основательно?

– В меру сил…

Они шагают мимо кинотеатра "Баррикады", мимо сталинской высотки на площади Восстания, мимо длинной очереди, привычно вызмеившейся к гастроному на первом этаже. Она начинается ещё от его гранитного цокольного угла и по лестницам завивается вверх, к дубовым дверям с массивными бронзовыми набалдашниками. Народ, томящийся в очереди, притопывает, шуршит газетами и периодически перекликается, выдыхая морозный пар… "Масло – по триста грамм в одни руки! По триста грамм!" – вдруг шелестит по извивам.

– Это с какой-такой стати – по триста?! Только что по пятьсот давали!

– Говорят – директриса распорядилась. Чтоб не получилось, что передним достанется, а задним – шиш…

– Правильно! Пусть лучше по чуть-чуть, но зато – каждому…

– А я считаю – беззаконие! Раз исполком постановил – по пятьсот граммов, значит – будьте любезны. А если каждый директор гастронома будет самолично нормы отпуска устанавливать, мы так далеко зайдём…

– А вы, женщина, вообще молчите! Вы два раза в очередь записывались и под разными фамилиями. Я видела!

– Кто два раза записывался? Я?!!…

У перехода через Садовое долго не включается "зелёный" и на тротуаре скапливается толпа. Все, словно сговорившись, глядят на гаишника, сидящего в стеклянном "стакане" у перекрёстка: ну же, мужик, давай, жми скорее на свою кнопку! Но гаишник почему-то не только не спешит жать на кнопку, а даже отворачивается. Крылов чувствует, как стремительно набухает злобой и электризуется масса людей вокруг – так, словно в неё вдруг вселяется алый человечек, назойливо пылающий в далёком светофорном оконце. И в тот момент, когда кажется, что толпа вот-вот не выдержит собственного напора и волнами хлынет на Садовое, слева вдруг оглушительно взбулькивают сирены и мимо проносится гаишная "вольво" с бешено вращающимся маячком, а следом за ней – кортеж правительственных "зилов" с затенёнными стёклами. Машины сворачивают на улицу Герцена и исчезают, повесив в воздухе облачко тончайшей бензиновой гари.

– Миша в Кремль поехал. Цэ-у раздавать.

– А, может, и Рыжков. У него тоже охраны навалом.

– Дармоеды на нашу голову! Понатыкали милиции, поперекрывали людям дороги – и носятся, как хотят…

– А когда они не носились? Всегда носились.

– Так это мы их и приучили за семьдесят лет! Что нам можно в рожу плевать, а мы только молчим да утираемся…

– Ничего, скоро они сами утрутся. Кровавыми сопельками.

– Вы что? Опять к гражданской войне призываете?!

– Призываю.

– А я считаю, что на чужой беде счастья не построишь. Надо просто выбирать наверх самых достойных, и они будут себя вести достойно.

– И кто у нас самый достойный? Ельцин, что ли?…