Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье

Крылов хохочет. Они быстро одеваются, выходят из квартиры и поднимаются к чердачному люку. Тот крест-накрест заколочен двумя массивными досками из горбыля. Крылов поддевает доски ломом. Они отходят неожиданно легко – так, словно их уже отрывали и прибивали по нескольку раз. Машка первой ныряет в проём, за ней со снеговой лопатой наизготовку следует Крылов.

– Ау, Шишкин! Ты здесь?

– Здесь.

– И я здесь.

– Видишь дымоход?

– Ага.

– За ним окно видишь?

– Ага.

– Нам туда.

– Шишкин!

– Что?

– Ты только не волнуйся, ладно?

– Я не волнуюсь.

– Точно?

– Абсолютно.

– Честное-пречестное?

– Честное-пречестное.

– С хвостиком?

– С хвостиком.

– С кисточкой?

– С кисточкой.

– С бантиком?

– Отстань!..

За чердачным оконцем открывается снежное поле, скособоченное влево. Посреди поля торчит печная труба, а за ней – телевизионная антенна и деревянный шест со скворешней. Над скворешней движется небо – серое, будто войлок. Дойдя до угла крыши, под которым располагается их протекающая комната, они останавливаются, вслушиваясь, как колотит в свои жестяные барабаны талая вода. Тук-тук. Тук-тук-тук. Снизу, сбоку, отовсюду. Крылов подцепляет лопатой увесистый снежный ком и с трудом переваливает его вниз, в предрассветную дворовую прорву. И лишь спустя секунды, показавшиеся неправдоподобно долгими, снизу вдруг отзывается глуховато-рассыпчатым – а-аххххххххххххххххххххх!

Он надевает рукавицы и принимается за работу, медленно продвигаясь вперёд. Вдох-выдох, раз-два. Снег очень мокрый и плотный, он налипает на лопату и норовит вырвать её из рук. Вдох-выдох, три-четыре… Минут через двадцать у Крылова уже сильно ломит запястья, а минут через сорок, когда угол крыши уже практически расчищен, нестерпимо ноет спина. Он выпрямляется и ищет глазами Машку.

– Ау, Шишкин, ты где?

– Здесь!

Крылов оборачивается. Она машет ему рукой с другого конца крыши. Рядом с нею маячит пара странных фигурок в человеческий рост – одинаково белых. Кажется, что они склонились друг к другу и о чём-то шепчутся.

– Как они тебе?

– Кто?!

– Мои снеговики!

– Снеговики?

– Ну конечно! Это – Пьеро, это – Коломбина… Разве не видно?

Крылов приставляет лопату к трубе и подходит ближе.

– Просто обалдеть, Шишкин!

– Я серьёзно.

– И я – серьёзно. По-моему, это лучшие снеговики всех времён и народов. И тебе за них – приз!

Он обхватывает Машку за плечи и приподнимает так, что её ботинки повисают в воздухе. Она болтает ими слегка, потом спрашивает невозмутимо:

– Всё?

– Знаешь, как в средние века пытали хорошеньких еретичек?

– Нет.

– Девушку хватали и приводили в темницу.

– И?

– И тогда самый уродливый инквизитор начинал лобызать её прекрасное тело. Её ушки, её щёчки. Её холодный сопливый носик…

– И?

– И она стонала, бедняжка. Она плакала, она извивалась в его ужасных объятиях. Она звала на помощь А он всё не унимался, подонок. Он опускался всё ниже, к её трепетным губкам и шейке. Он сладострастно терзал их…

– И?

– Терзал, так сказать…

– И?!

– До тех пор, короче, пока она во всём не признавалась.

– Я признаюсь, господин инквизитор.

– В чём же?

– В любви.

– К кому, несчастная?! Отвечай немедля!

– К одному местному Пьеро, господин инквизитор.

– Подробности, мне нужны подробности!

– Он длинный и худой, господин инквизитор. Он очень добрый и доверчивый. У него детские глаза. Однажды я шла по Неопалимовскому переулку и мы повстречались случайно. И мне показалось, что если он не позвонит мне на следующий день, я буду самой несчастной Коломбиной на свете…

Крылов устраивается на низком кирпичном выступе и усаживает её к себе на колени. Она обнимает его за шею и утыкается губами в висок, продолжая что-то нашёптывать. В плотном небесном войлоке вдруг возникает окошко, сквозь которое всё отчётливей проступают звёзды и месяц – очень тонкий и яркий. В его свете громадные снеговые шапки, лежащие на дальних и ближних крышах, внезапно вспыхивают и становятся похожи на облака. И чем дольше Крылов их разглядывает, тем сильнее ему кажется, что и их с Машкой крыша вдруг обернулась таким же лёгким облаком, которое плывёт сейчас среди звёзд, серебрясь боками и истекая каплями талого снега. Тук-тук. Тук-тук-тук.

– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…

– Ты меня прости, Шишкин. Ладно? Я тебя очень прошу!

– Буду резать, буду бить… Да за что же, господи?

– За квартиру. Мне тогда нужно было брать ордер и не слушать никого. И мы б давно уже жили по-человечески…

– Ты просто очень любишь своих близких, Алёша. Вот и всё. Ведь любишь же?

– Люблю.

– А раз любишь – значит доверяешь. А если человек любит и доверяет – разве его можно винить? И когда ты решил уступить матери и отчиму – разве я тебя осуждала? Я только сказала, что мы теперь полностью зависим от них. От того, как они к тебе по-настоящему относятся…