А канатная дорога, Шишкин! Ты помнишь, как мы с тобой пришли на нижнюю станцию, а в кассе не было никого, только рядом с будкой стоял мальчик с козой и твердил, как заведённый: "Мама сейчас придёт. Она пописать пошла!" А потом возникла смущённая кассирша и оторвала нам два билетика, и мы сели в металлическую кабинку с болтающейся цепью и поплыли к горам. И знаешь, Шишкин: это было сказочно! Когда плывёшь и качаешься, будто в лодке, а внизу, словно продолжение моря – гребни ялтинских крыш. А над гребнями – дымок за дымком, дымок за дымком. И ещё запах угольный, который обычно в поезде слышится, когда проводницы воду кипятят. И мы с тобой всё плыли и плыли среди этих тонких дымчатых перепонок, растёкшихся в воздухе, а нам навстречу выныривали такие же кабины с цепями на боках, но только пустые, пустые, пустые. И так было приятно, Шишкин, что вся эта железная махина гудит и кружится лишь ради нас с тобой, лишь ради нас с тобой…
А в пансионате – разве не было сказочно? Ещё как! Потому что на весь пансионат остались лишь мы с тобой да десяток пьяных шахтёров, которые из своих номеров почти не выходили, а только квасили сутками напролёт и отсыпались потом, как сурки. И лишь иногда в столовую выползали, перебирая по стенкам руками… И весь пансионат был практически наш, наш! С его ковровыми дорожками и бронзовыми светильниками, с его просторными террасами и широченными диванами в холлах. С его роскошным старым парком и резными беседками, увитыми глициниями. С его округлыми фонарями, похожими на бусы. С его фонтаном в виде мраморной рыбы, изо рта которой тонкой струйкой сочилась вода.
А наш номер, Шишкин! Ты вспомни! Однокомнатный, в самом дальнем крыле. С парой узких кроватей, которые мы тут же сдвинули. С блёклой репродукцией картины Айвазовского "Девятый вал" на стене. С полукруглым балкончиком, на который мы выбирались ночами и, завернувшись в одеяла, слушали море. Как оно ворочается вдали и перекатывает камни… Перекатывает камни… Камни пере…