Раздел второй. Слово Люси Хокинг
«Холодным серым кембриджским весенним утром мы направлялись в кортеже чёрных машин к церкви Святой Марии Великой – университетской церкви, где по традиции служат панихиду по выдающимся учёным. Семестр закончился, и на улицах было непривычно тихо. Кембридж казался опустевшим, даже туристы не попадались на глаза. Единственными цветными пятнами были вспышки синих огней полицейского мотоциклетного эскорта, сопровождавшего катафалк с гробом моего покойного отца: редкие автомобили завидев эскорт на пути, останавливались. Потом мы свернули налево и увидели огромную толпу, заполнившую одну из самых узнаваемых улиц в мире – Кингс-парад, сердце Кембриджа. Я никогда не видела такого количества людей, стоящих в полной тишине. С плакатами, флагами, поднятыми над головами с камерами и мобильными телефонами, они в почтительном молчании наблюдали за тем, как главный портье кембриджского колледжа Гонвиль и Киз, в котором работал отец, в церемониальном котелке, с эбеновой тростью, торжественно прошёл навстречу катафалку и направился в церковь».
«Моя тётя стиснула мне руку, и мы залились слезами. Он бы, конечно, поинтересовался, в честь чего весь этот ажиотаж. Он был на удивление скромным человеком, который, хотя и любил быть в центре внимания, казалось, удивлялся собственной славе. Мой отец был семьянином. В 1970-е годы было большой редкостью встретить инвалида, у которого есть жена и дети, да ещё с таким сильным чувством самостоятельности и независимости. В детстве мне очень не нравилось, как прохожие беззастенчиво, порой разинув рот, провожали моего отца взглядами, когда он на безумной скорости нёсся в своём инвалидном кресле по Кембриджу в сопровождении парочки лохматых светловолосых детишек, пытающихся на ходу есть мороженое. Я считала такой праздный интерес невероятной невоспитанностью».
«Меня часто спрашивали: каково быть дочерью Стивена Хокинга? Разумеется, у меня не было и нет краткого удовлетворительного ответа на этот вопрос. Могу сказать, что взлёты бывали очень высоки, падения – чрезвычайно глубоки, а между ними находилось пространство, которое мы обычно называли «нормальным – для нас: с точки зрения взрослого человека, то, что мы считали «нормальным», больше никем не могло восприниматься таковым. По мере того как время немного притупляет острую горечь утраты, я понимаю, что мне потребуется вечность, чтобы осмыслить нашу жизнь. Не уверена, что мне этого хочется. Иногда мне хочется просто вспомнить последние слова отца, которые он сказал мне, – что я была прекрасной дочерью и что я не должна бояться. У меня никогда не будет такой смелости, как у него, – я по природе не очень мужественный человек, – но он показал мне, что надо пытаться. И что эти попытки могут стать самой важной составляющей мужества».
«Мой отец никогда не сдавался, никогда не уклонялся от борьбы. В семьдесят пять лет, полностью парализованный и способный шевелить лишь несколькими лицевыми мышцами, он каждый день надевал костюм и отправлялся работать. У него было много дел, и он не собирался позволить каким-то банальностям вставать у него на пути. Но должна заметить, что, если бы он знал о полицейском эскорте, который присутствовал на похоронах, он потребовал бы, чтобы они каждый день помогали ему преодолевать утренний трафик в Кембридже по пути из дома к рабочему кабинету».
«К счастью, он знал об этой книге. Это был один из проектов, которым он занимался в год, который оказался последним для его пребывания на Земле. У него была идея собрать все свои современные записи в один том. Как многое, что произошло после его смерти, мне бы хотелось, чтобы он смог увидеть эту окончательную версию. Думаю, он бы очень гордился этой книгой и даже, может быть, наконец признался, что он, в конце концов, сделал свой вклад».
Раздел третий. Вакуум – вечная ли скатерть-самобранка?
Будет ли полностью раскрыта тайна Вакуума (тёмная материя)? Возможно, что в тёмной материи, где пространство-время пульсируют по типу «русской матрёшки»: то исчезает, то появляется в «чёрных дырах». Однако у этого процесса есть предел: маленькая куколка матрёшки, которую уже нельзя разобрать.