Кубанское казачество и его атаманы

В другое время, рассказывает этот чиновный пластун, посланные на разведку пластуны не принесли никаких сведений о положении дел у горцев. Между тем кажущееся спокойствие горцев было, по-видимому, зловещим признаком. Магомет-Амин, несомненно, держал в секрете даже от горцев свои намерения. «Прошло около двух недель, а на линии ни одного происшествия, ни одного появления даже мелкой партии… Начальник линии В-в (вероятно, генерал-майор Волков) во время обеда, разговорясь об этой тишине и о так сильно его озабочивавшем спокойствии горцев, обратился ко мне не с приказанием начальника, а как к боевому помощнику, на которого не раз полагался. “Тишина меня тревожит; она недаром… Съезди ты сам на разведку со своими Мандруйкой и Запорожцем – вы трое стоите доброго десятка пластунов”. Этот лестный отзыв не мог попасть лучше в цель… И в тот же вечер мы втроем были уже за Лабой. За трое суток немало мы вымотали коней. Побывали в долинах и в ущельях Черных гор, среди которых находились большею частью ставки шейха; побывали мы и на Теректли-мектеп (на реке Белой, главное место судилища и сбора влиятельных лиц для секретных совещаний); повидались тайком, по условным знакам, с кунаками-лазутчиками; но мало узнали толкового, а тем более положительного о намерениях Амина, сильно влиявшего на умы горцев… Я решился послать Мандруйку пешим в аул к султану Ерыкову. Султан – давнишний плутяга, для которого “бакшиш” или “пекшешь”, т. е. подарок деньгами или вещью, были главными двигателями. Он несколько раз был прощаем и награждаем чинами от нашего правительства, и в последний раз, до побега в горы, был штаб-ротмистром, прикомандированным к нашей бригаде, и даже командовал сотней. Он меня любил и уважал по-своему, и я решился положиться на него и разузнать о положении дела, как от личности вполне влиятельной в горах и конкурировавшей с шейхом. Султан был истый прототип, под который подходят все люди подобного характера. В этом атлете соединялись природный ум, удивительная сметливость, безумная отвага, беспримерная самонадеянность, чисто горская удаль, отсутствие всяких, как говорят французы, scrupules de conscience (угрызений совести. – Прим. ред.), инстинктивная доброта сердца дикаря, который свирепеет и готов на все, если его раздражить, и сейчас же забывает зло, если не видит сопротивления (кстати заметить, что он воспитывался в одном из наших кадетских корпусов, и потому был более развит сравнительно с его земляками). К свету вернулся Мандруйко (его лично и хорошо знал султан), и сказал, что Ерыков принял с благодарностью посланные ему от имени В-ва часы, и увидится со мною ночью с глазу на глаз в Уракаевском ущелье, близ Пшедаха (священное дерево). Место было знакомое и опасаться засады было бы смешно после моего обращения к личности, здесь обрисованной. Оставив товарищей пластунов с лошадьми в лесу, я пробрался версты полторы кустами и густой травой и притаился у ствола векового пшедаха. Ночь была чернее тюрьмы; порывистый ветер гнал валуны туч, нависших свинцовыми слоями и бросавших мелкие дождевые капли, проникавшие до костей, от которых намокшая бурка немного спадала… В темноте слух, а не глаз, больше настороже, и, невольно сжимая рукоять кинжала, я ждал этого tete a tete… Около полуночи защекотала горная курочка и затем три раза крикнул горный беркут: это были условные сигналы нашей встречи. Подвыл я шакалом в ответ и так жалобно, что самому стало смешно. Вскоре зашелестела трава под осторожной, но твердой походкой, и султан дружески пожал мне руку со словами: “ты все такой же, мой Аполлон, такой же джигит, очертя голову, и такой же неизменный товарищ! Что тебе хочется знать, спрашивай; для тебя и В-ва у меня нет заветного, нет тайн, да и что мне наши шакалы и кроты, когда я уже обрусел”… Более часу беседовали мы, как старые друзья, и много узнал я сокровенных тайн ненавистного душе султана, Амин-Магомета с его клевретами. Тишина была недаром предвестницей того урагана, который едва не разразился на линии 14 мая 1851 года»[10]. Несмотря на то что незадолго перед тем русские разорили один из аулов, принадлежавших султану Ерыкову, ненависть последнего к Магомет-Амину была так велика, что он без колебания выдал Шпаковскому все, что знал о намерениях шейха. Хотя Магомет-Амин и не доверял султану, величая его заглазно «туарек», т. е. вероотступник, но окольными путями султану все-таки удалось узнать, что Магомет-Амин собирал тайком, в одиночку на Моктеп всех влиятельных личностей; здесь шли совещания о семнадцати аулах бесленеевцев, водворившихся года три пред тем на реке Урупе в черте русских владений, но завязавших сношение с Магомет-Амином чрез особых агентов. Готовилось, по-видимому, грозное нападение на линию в связи с возмущением бесленеевцев. В заключение Шпаковский передал султану от имени В-ва десять туманов (персидская золотая монета. – Прим. ред.), т. е. полуимпериалов (русская золотая монета, эквивалентная туману. – Прим. ред.). «Дружески, – говорит рассказчик, – расстались мы, обещая друг другу, при первой открытой встрече, всадить ловко пулю или померяться шашкой, но тем не менее всегда оставаться, как были, друзьями… Запасшись, насколько возможно было, разнородными сведениями от султана, так важными для линии по последствиям, я решился еще попытать счастья: не удастся ли перехватить кого-либо из старшин, князей или доверенных узденей, которых личности хотя и были нам незнакомы, но их легко можно отличить по доброму коню, по богатому вооружению и одежде. С этой целью мы отправились на поиск и засаду по дороге на Мектеп. Целые сутки напрасного ожидания не отняли у нас охоты поджидать и добыть языка, а как всему бывает конец, то и мы дождались в награду терпению»[11]… Утром казаки заметили четырех всадников и решились пристрелить их. Казаков было хотя и трое, но каждый имел по два выстрела в нарезной пластунской двустволке. «Сверкнули выстрелы и трое из горцев свалились, как снопы; четвертый, ехавший поодаль, хотя сильно покачнулся в седле, но быстро справясь, полетел птицей»… Один из пластунов бросился было догонять горца и уже совершенно было настиг его, но в это время упала лошадь под пластуном – и горец ускользнул от преследования. Между тем Шпаковский с другим пластуном, стащивши убитых с дороги в кусты и забравши лошадей и лучшее оружие, отправились вслед за погоней. Версты чрез четыре от места происшествия они нашли товарища «с запекшейся от крови рыжей бородой и с подбитым глазом, следствием падения с лошадью». Между тем и положение пластунов было критическое; с минуты на минуту они должны были ждать погони со стороны черкес и верной смерти в случае удачи горцев. Нужно было скрыть следы («сакму»). Пластуны, посоветовавшись, решили переплыть за р. Белую и по устью притока Ендрюк проехали водой до «шавдона», т. е. большого топкого болота, чтобы горские охотничьи собаки, приученные к отысканию следов, сбились с толку. До наступления ночи пластуны ловко избегали горской погони, зорко следя с деревьев и круч за черкесами, благодаря хорошему знакомству пластуна Мандруйко с местностью. Беглецы приблизились к Майкопскому ущелью, но здесь их ждала беда. При лунном свете пластуны заметили несколько темных теней возле скал ущелья, в самой средине дороги, по которой предстояло проезжать казакам. Тогда Мандруйко свернул направо в долину и привел товарищей к знакомому ему полуразрушенному кошу. Здесь пластуны остановились. Чтобы лошади не выдали беглецов ржанием, последние стянули им верхние губы ремешками и коротко привязали к деревьям. Пока пластуны выясняли свое положение, Шпаковский, облокотясь на сук дерева, не почувствовал даже, как вздремнул, утомленный долгой бессонницей. Мандруйко разбудил своего начальника и предложил ему объехать ущелье. Но едва они проехали около 200 шагов от коша, как раздался выстрел и просвистела пуля. По предложению Мандруйка, казаки поскакали зигзагами, чтобы лучше избежать выстрелов, которые могли посылать засевшие горцы «по слуху» на топот лошадей. Выстрелы, действительно, хоть и не частые, время от времени повторялись. Одна из лошадей, бывшая в поводу у Мандруйки, была убита. Пальба между тем учащалась, и Мандруйко, высказавши предположение о том, что горцы окружили казаков со всех сторон, предложил идти напролом. Казаки двинулись вперед. Однако выстрелы по-прежнему продолжались, и на одном из кошей залаяла собака. Положение становилось безвыходным; даже Мандруйко спасовал. «Но Запорожец, до сей поры не проронивший почти ни одного словечка, и, как видно, вполне одобрявший все распоряжения Мандруйки, разрешил задачу. Он своими рысьими глазами рассмотрел близость густого леса». Указавши на это обстоятельство, он пустился вскачь в лес, а за ним последовали Шпаковский и Мандруйко. Раздалось еще несколько неудачных выстрелов, но пластуны благополучно успели укрыться в лесу. «Больше часу, – говорит Шпаковский, – или нам так показалось, мы пробирались по трущобам, переехали какие-то два протока, и блестящий утренний свет осенил нас на высоте, окруженной густым лесом. Осмотрелся Мандруйко, немного сконфуженный и молчавший все время нашего бегства, хотя и не славного, да зато здорового, и сказал: “Толку будет мало, если мы еще останемся в горах. Мы открыты и “языка” не доставим, а пожалуй поплатимся головами. Надо вернуться домой, и если вы согласны, то к ночи мы дома”. Против этой логики возражать было бы нелепо. Кони наши притупели за шесть дней, не выходя из-под седла, голодая и нередко целый день оставаясь без воды. Да и мы, питаясь почти одной “пастромой”, т. е. вяленым мясом, да чаркой-другой “горилки”, почти без сна, тоже крепко повыбились из сил. Решили: возвратиться на линию»[12].