Кубинский рассказ XX века

Мигель возвращается на завод, лелея слабую надежду отвертеться от неизбежной порки, а Баракутей, чтобы получить право бесплатно посмотреть представление, работает не покладая рук, всячески демонстрируя свое прилежание. Он уже сводил на водопой мулов. Притащил целую охапку тростника слону. Сбегал в мелочную лавчонку за шотландским бальзамом для самой мощной женщины в мире. И даже разнес по трем-четырем улочкам поселка несколько сотен программок.

И вот к тому моменту, когда уже воздвигнут большой шатер, а рядом с ним и малый, призванный служить гримерной, а также ночлегом для артистов; когда на верхушке центральной мачты плещется трехцветное с черным орлом посередине знамя страны, подарившей цирку свое имя, а униформисты наводят последний глянец — наполняют керосином огромные лампы, украшают ложи и поливают водой опилки на арене, — Баракутей становится закадычным другом и приятелем даже самого угрюмого из циркачей. Он почти член труппы и, раздувшись от гордости, задрав нос, снует туда и сюда, потрясая стоящих снаружи ребятишек рассказами о необыкновенных чудесах, которые ему выпало лицезреть в роскошных внутренних помещениях.

— Ну, кабальеро, клоун-то совсем спятил! Вот дурак! Излупил мула за то, что тот не захотел есть сардины из банки. Мать родная!

— Сардины из банки? А разве мулы едят сардины?

— Конечно, едят, балда. Это же мул, который умеет считать. Поэтому он как человек. А вот многие из вас, лупи не лупи, никак не научатся считать.

— Слушай, Баракутей, а женщина-силачка?

— Телеса у нее — во!

— Счастливчик ты, Баракутей! Все-то тебя любят!

Женщина-силач полюбила Баракутея, словно золотую монету, и оказывала ему особое покровительство, давала разные поручения, посылала в мелочную лавочку, приказывала почистить туфли. Ах, как все завидуют Баракутею!

В пять тридцать вечера, когда цирк уже готов к приему зрителя и несколько акробатов все еще репетируют свои сальто и пробуют трапеции, а остальные наряжаются для пресловутого парада, — у входа в цирк появляется Мигель и, смешавшись с ребятней, замирает в восторге перед широкой красной ситцевой занавеской, скрывающей за собою чудеса влекущего неведомого рая.

В это время из цирка выходит Баракутей. Лицо его, как и положено настоящему рабочему арены, раздуто от спеси. Он замечает Мигеля и с видом человека, знающего важный секрет, направляется к нему.

— Эй, поди сюда. Я тебе покажу одну штуку.

— Валяй, что там у тебя?

— Ух, законная вещь! Теперь у нас дела пойдут!

— Ты стащил мне билет?!

— Не-е, лучше!

— Деньги?!

— Еще лучше!

Они завернули за церковь. Баракутей похлопывал себя по карману, раздувшемуся от какого-то круглого предмета.

— Видишь?

— Ну.

— Так вот. Это секрет силачки. Я спер его и теперь тоже буду поднимать зубами семьдесят кило.

— Как это?

— Слушай, она велела мне вычистить ее лохматое платье, я и пошел за ним, но сперва заглянул в дырку; вижу, она там стоит в одной коротенькой, до коленей, рубашке. Войти неловко, а в дырку гляжу. Смотрю, она вытаскивает из чемоданчика, с которым утром приехала, коробочку как для пилюль и щетку, и ну тереть себе зубы, трет и трет, трет и трет, долго терла. Я приметил, куда она потом все это положила, а когда принес платье, спрятал себе в карман.

— Ладно, вытаскивай.

— Вот, гляди.

— Ну, удивил! Это же зубной порошок со щеткой, чтобы чистить зубы!

— Что?!

— То, что слышишь. От этого тебе сил не прибавится. У моей хозяйки на заводе точно такой же порошок и щетка, чтобы чистить зубы.

— Иди ты к черту!

— Да говорю же тебе, дурья башка, этими вещами пользуются культурные люди, чтобы чистить себе зубы. Моя хозяйка донья Карола, она как циркачка! У нее все это есть. И она тоже чистит зубы. Ей эти штуки вместе с душистым мылом и хиной из Гаваны присылают.

Но, поскольку Баракутей все еще сомневается, сжимая коробочку в руке, Мигель решительным жестом вынимает ее и безапелляционно заявляет:

— Гляди. Тут даже напечатано «Зубной». Той же марки, что и у моей хозяйки.

Перевела Н. Булгакова.

Альфонсо Эрнандес Ката ЖЕМЧУЖИНА

Да, этого человека я где-то уже встречал. Одутловатое лицо, худощавая рука, мелькнувшая на алом бархате ложи, настойчиво, хотя и тщетно, вызывали из тайников моей памяти забытый образ. Яркая, вульгарная блондинка — тип дорогой содержанки, который так часто встречается в больших городах, — сидела позади него, то и дело хватаясь за вырез платья, словно проверяя, не украли ли у нее чудесный жемчуг телесно-розового цвета, привлекавший к себе любопытные, завистливые взоры всей публики.

В оркестре загремел гнев Вотана; видимо, обратив на это внимание своей дамы, мужчина заговорил с ней, и тут из глубин памяти сразу всплыла знакомая фигура: звуки голоса помогли больше, нежели черты лица и даже незабываемый блеск жемчужины.

Теперь я вспомнил, кто он!