Кубинский рассказ XX века

Тюрьма, где я отбывал срок своего наказания, помещалась в типичной старинной испанской крепости, оставленной Республикой, потому что крепость казалась вечностью, овеянной легендой о расстрелянных героях, о пропавших без вести коммунистах, о замученных пытками горожанах; о подземных коридорах, темные выходы которых становились еще темнее от черных, роковых вод моря, рассекаемых акулами; об узких, мрачных камерах, холодных как смерть, куда не проникал радужный луч солнца и куда не проникало ничто, кроме кувшина воды да куска хлеба…

Вдавленная в прибрежные скалы крепость казалась частью самой природы. Бастионы, артиллерийские редуты с их допотопными орудиями; широкий, глубокий ров, в котором лягушки невозмутимо распевали свой обычный ноктюрн; черные, неподвижные железные балки, обшарпанные толстые крепостные стены и стены камер, обступавших человека, как только он туда входил, сразу же обрушивали на него тишину веков… Какое-то время он предавался тоске, а потом с фатальным спокойствием, почти с упоением принимал свою моральную смерть и предавал забвению будущее, которое, словно пасхальную просвиру, вкушал по кусочкам, обретая надежду на освобождение…

Тюремные камеры одна от другой отличались лишь по величине. Узкие, длинные, низкие, закупоренные, они походили на перерезанный по диаметру громадный цилиндрический пенал.

Несмотря на побелку и большие зарешеченные окна с двух концов, камера № 11, где мне пришлось жить некоторое время, была погружена в холодную полутьму, покрывавшую сероватой дымкой печатные буквы. Такие условия как нельзя лучше соответствовали тому, чтобы к концу заключения доконать человека, выжать из него все соки и вернуть в мир опустошенным… Или же доведенным до безграничного, беспросветного, безысходного отчаяния.

Ни одной черточки на неумолимой глади потолка, ни одного окурка на отполированном цементном полу, ни одной пушинки, взлетающей и падающей в луче солнца… Беспощадный, бесконечно однообразный мир! Безумный вечный кошмар!

Разве может человек, никогда не сидевший в тюрьме, понять, что значит быть «ночным дежурным капралом»? Вне стен тюрьмы это непостижимо. Непостижимо, потому что палачу за его обязанности платят деньги, а «ночному дежурному капралу» платят наказанием или ненавистью. Чаще всего ненавистью, которая поднимается в злобную душу преступников из семенников, вспухших от противоестественного, вынужденного воздержания… Ибо главной обязанностью «ночного дежурного капрала» — пресекать «содомию», иначе его могут посадить в карцер, лишить воды и куска хлеба, подвергнуть телесному наказанию в присутствии тюремного начальства. А «содомия» в тюрьме — мертва ли душа человека или бесчувственна, жива ли его павианья страсть или это постоянная вспышка звериного сладострастья — не прощает охотника, заставляющего отступиться от своей жертвы…

Но, к счастью, когда на мою беду меня стали назначать дежурить ночью, я уже был тертый калач и, несмотря на свою молодость, хорошо усвоил заповедь старожилов, наученных горьким опытом, никому не делать поблажек. Потому что презренные совращенные «самки» испытывали самую настоящую ревность к своим ничтожным «самцам», и слухи об этом с быстротой ветра достигали караульной стражи и с такой же скоростью возвращались назад в виде жестокого наказания.

С одной стороны — страх перед наказанием, с другой — ненависть соседей по камере. И каких соседей!.. Убийц, воров, карманников, бродяг, сутенеров… «Каждой твари по паре!..» Сколько раз в последующие три года предстоит нам попадать в опасные переделки, пока, наконец, мы не выйдем отсюда!..

Измученного одиночеством, предоставленного самому себе, окончательно изверившегося в своих надеждах, меня доставили в тюрьму уже трупом. А когда спустя некоторое время меня назначили «ночным дежурным капралом», я уже успел окончательно прогнить.

Ночью, когда я не дежурил, мне часто снились кошмары, и я падал на пол с койки. Просыпаясь, я ничего не помнил. Абсолютно ничего! Ни того, что так пугало меня во сне, ни как я очутился на полу, ни кто я такой… Очнуться от этих кошмаров означало заново родиться… Мне следовало бы находиться в доме для душевнобольных или быть погребенным, но я должен был дежурить по ночам, тоскливым от гнетущей тишины, прохаживаясь при свете желтоватых ламп по камере между двумя рядами спящих арестантов… И так в течение трех лет!

В ту июльскую ночь, 29 числа, во время бесконечно долгого дежурства, когда все смолкло, глубокая мертвящая тишина заволокла мое сознание, словно огромная снежная пелена… Снаружи полная луна заливала своим серебряным сиянием пустой широкий патио…

Размеренным, механическим шагом, как маятник, отмерял секунды, уносившиеся в глубь ночи, а мое воображение рисовало чудовищные картины, пока я ходил между двумя рядами коек, скользя взглядом по лицам спящих арестантов.