Кубок орла

Застыдившаяся Надюша спряталась за спину матери.

– Бог даст, увидимся! – обнадеживающе улыбнулась Аграфена Григорьевна.

– Как не увидеться! – поддержал и священник. – Будем ждать, Василий Фомич.

– И ты? – не поднимая головы, спросил Памфильев.

Девушка молчала, но когда он притронулся к ней, не отстранилась. Ему даже показалось, что плечико тесней жмется к его руке, и он принял это как добрый ответ.

Глава 5 Довлеет дневи злоба его

Стоны, доносившиеся из опочивальни жены, ничего, кроме раздражения, не вызывали в сердце царевича.

– Все у нее не по-нашему, – ворчал он, то и дело прикладываясь к чаре. – И родить-то по-русскому не умеет…

В стекла несмело стучался дождь. Выл сырой октябрьский ветер. Под ногами запоздалых прохожих, словно суставы на дыбе, трещали гнилые мостки. Расстегнув камзол, царевич уставился в окно. Бледное лицо его было в поту. На впалых щеках тлел зловещий румянец чахоточного. По улице лениво вышагивали дозорные. Алексей узнал преображенцев, гадливо сплюнул и отвернулся.

Кто-то постучался. Царевич вздрогнул и еще больше побледнел. Не дождавшись ответа на стук, в терем вошли бывший учитель царевича Никифор Вяземский и дядька Авраам Лопухин.

– Пьешь? – сокрушенно покачал головой Никифор.

– А по-твоему, – рассердился Алексей, – ноги, что ли, зельем сим обтирать, как тому Шарлотта моя поучает? Так вот же нароч…

Оглушительный взрыв кашля не дал ему договорить. Вяземский достал платочек и бережно вытер забрызганные кровью губы питомца. Лопухин, с невыразимым страданием глядя на это, прижал к груди руки:

– Себя не бережешь, нас пожалей.

– Ты об чем?

– Богом молю, не пей!

Царевич нежно провел ладонью по голове Лопухина.

– Умру, Бог с вами останется.

– Бог, радость моя, на небе, а царь на земле.

– Какой же я царь? Царь один у нас, батюшка мой.

Оба гостя вскочили:

– Ты наш царь! Все ревнители старины Богу молятся о твоем здравии.

– И о скорой кончине батюшки?

Ему не ответили. Чтобы как-нибудь рассеять хозяина, Вяземский сам же налил три чары.

– Выпьем, Алексей Петрович.

Вино немного развеселило больного.

– Умелица у меня Евфросиньюшка студень готовить, – говорил он, закусывая. – Не то что иноземки со своими креме-пулярде.

Из опочивальни вновь донесся протяжный стон.

– Уж не рожает ли? – всполошился Лопухин.

Царевич в тоскливом недоумении приподнял плечи:

– Не ведаю – радоваться мне или кручиниться родинам сим. Словно бы Бога надо благодарить за продление рода, а как подумаю, что младенчик-то будет не чистый наш православный, а вроде русский из немцев, – так на душе и мутит.

– Кровь царская ни с чем смешаться не может, – по-отцовски обнял племянника Лопухин. – Родшийся от богопомазанника есть истинно русское чадо.

Уговоры дядьки, скрепленные примерами из Святого Писания, смягчили Алексея. Набожно перекрестившись, он покинул гостей и отправился проведать принцессу.

Оставшись вдвоем с Вяземским, Лопухин приник губами к его уху:

– Слыхал? Голицын, сказывают, еще единожды разбил Армфельда[89] при Вазе, а выборгский губернатор Шувалов[90] словно бы Нейшлот-крепость занял.

– Ходит слух… люди болтают, – горько поморщился Никифор.

В последнее время врагов Петра начинали не на шутку тревожить все более частые победы над шведами. В России уже почти никто не вышучивал государя. Даже купчины, державшиеся старины, сами уже, без нажима царевых людей, заботились об увеличении флота. Мечта о море, томившая торговых гостей два с лишним века, начинала как будто сбываться.

– Хоть и немецкий в нем дух, – не без хвастовства говорили именитые люди, – в самую ему пору наша шапка купецкая.

Когда русский галерный флот под началом Апраксина разбил шведов при Гангуте, многие ревнители старины открыто перешли на сторону Петра. Упорствовала лишь часть родовитого боярства, ни за что не желавшая расстаться с ленивым сидением в своих вотчинах «на полных хлебах с обувою и одежею у крестьянишек».

– Чего говорить! – вздохнул Вяземский. – Ежели так дале пойдет, и пожалиться будет некому. Худо.

С шумом распахнулась дверь. Вошел темный от гнева царевич.

– Уйду! – резко крикнул он. – В монастырь! Подле матушки буду, рядышком, а не хочу тут боле сидеть. Видеть не могу больше немку.

Вяземский поднялся.

– В монастырь, Алексей Петрович, дело хорошее. Божье дело… И коли бы не слезы матушки твоей, сам бы я споручествовал тебе в сем подвиге. Токмо матушка никогда тебе на сие благословенья не даст.

Оставив пришибленного Алексея с Лопухиным, он вышел. Через сени к опочивальне принцессы направилась Евфросинья. В руке ее дымилась чашка кофе.

Заметив Никифора, девушка как будто смутилась, отвела в сторону взгляд. В первое мгновение Вяземский не обратил внимания на ее замешательство. Но тут же неожиданно его пронизала страшная догадка: «Так вот почему Шарлотта тает у всех на глазах! Вот почему не помогают ей ни иноземные лекари, ни монахи, ни святая вода… Не зельем ли уж каким поит ее Евфросинья?»