Кубок орла

Немного успокоившись, Купель приступил к подробному рассказу. С каждым новым его словом Фому всё более охватывало непонятное чувство тревоги.

   — И очи, сказываешь, такие... вроде пустые? И нос широкий, маленький? И губы тонкие?

   — Так. То ись в самый раз ты его понимаешь.

   — А как звать его? — спросил Памфильев.

   — Звать? Стой... погоди... Работные его быдто Ваською кликали.

   — Вась-ко-ю?!

Мирно потрескивала лучина в светце, озаряя приколоченный к изголовью Купеля образок Егория Храброго. По осклизлой стене пещеры, точно выполняя неприятный урок, ползали мокрицы.

   — Ты чего это за щёку ухватился? — чуть приподнялся Купель.

   — Зуб схватило, — солгал атаман. — Маета с ним. Ноет и ноет...

И, ткнувшись лицом в землю, глухо застонал.

Отдохнув, ватага двинулась дальше. Станичники шли не сплошным строем, а разбились на небольшие отряды и связь между собой держали через сторожевых казаков. На полпути обе части соединились и устроили привал.

С часу на час сюда, в условленное место, должны были подоспеть уральцы, донцы и калмыки.

Сам Памфильев, поручив Кисету атаманить над ватагою, ушёл в Нижний. Там на канатной фабрике работал один из его споручников, Сенька Коваль.

В изодранном подрясничке, из-под которого проглядывали вериги, опираясь на посошок, Фома отправился не прямо к товарищу, а в кремль. Привратник беспрепятственно впустил его. Без конца крестясь и кланяясь на все стороны, атаман засеменил в Спасо-Преображенский собор. В соборе шла ранняя обедня. Служил архиепископ Питирим, недавний раскольник, променявший нелёгкую жизнь гонимого на безмятежное житие гонителя староверов.

В конце литургии Питирим, как делал это всегда, выступил с громовою проповедью.

Пастырь говорил о новых временах, о великом радении государя, денно и нощно пекущегося о благосостоянии царства, о благоволении его к несокрушимому подпорью престола — к церкви, дворянству и купечеству, и, между прочим, словно вскользь, упомянул про православных братьев славян и крест Господень, попираемых злыми гонителями Христа — богомерзкими турками.

Фома заметил, как молящиеся многозначительно переглянулись между собою. Стоявший подле благообразный старик, должно быть из купчин, стал на колени, громко шепча:

— Господи, Господи, воззри на истинных чад своих!

Взгляд старика уходил куда-то далеко в пространство. Купчина словно о чём-то мечтал. Может быть, о бренности тела и суете сует. А может, и о том, что выгоднее поставлять в новой войне на армию — рыбу или канаты... Как осудить чужую душу, особливо если на лице разлита умилённая благодать, а от всего существа так и веет добром?

Помолясь, купчина приложился к образу Иверской Богородицы, творению государева иконописца Симона Ушакова. Фома взглянул на икону и невольно опустился перед ней на колени — до того поразили его живость лика и великая скорбь, которую излучали глаза Богородицы. «Инда сейчас уста отверзнет, — умилился он. — Пошлёт же Бог человеку эдакий великий дар малеванья!»

Памфильев давно не молился по-настоящему, в церкви. Правда, он добросовестно каждый день, утром и перед сном, клал положенное число поклонов, блюл посты, но всё это делалось больше по привычке, чем по внутреннему убеждению. С тех пор как умерла Луша, в душе его что-то надломилось, сердце томило чувство, близкое к сомнению. «Бог, Он завсегда Богом останется — не любовно, как в юности, а сурово думал он иногда. — Токмо, не в хулу и не в осуждение Ему, примечаю я, что не любы Ему люди. Непрестанно и без малого передыха испытует Он людей великими испытаниями».

Купчине пришлось по сердцу скорбное, преисполненное молитвенного созерцания, лицо Фомы.

   — С Матушкой-Заступницей беседуешь, отче праведный?

   — С нею.

   — Похвально, отче! — Старик слезливо заморгал и приложился к образу. — Коль преславен Твой лик, Владычица Пресвятая!

Скрипучий голос купчины и топырившаяся козлиная его бородёнка, как бы всем говорившая: «А смотрите-ка на нас, какие мы есть хорошие люди», — сразу вывели атамана из забытья. Он торопливо отодвинулся за гробницу Минина-Сухорука и злобно сжал кулаки.

Молящиеся подходили к кресту. Фоме становилось скучно. От нечего делать он тронул пальцами бархатный покров, перевёл взор на огромный венок «избавителю Москвы и издыхающей России оживителю» и горько вздохнул. «Супостатов-ляхов одолел, а мы, убогие русские, всё в беглых по своей матушке-Расее ходим».

   — Изыдем, отче, — проскрипел над самым его ухом голос купчины.

«Фу, привязался! — глотнул слюну атаман. — Дался же я ему...»

   — Ушицы, отче, отведаешь у меня. Отменная ушица... Уважь! Чать, много знаешь про святые места? Чать, и в Киеве бывал, и в Соловецкую обитель хаживал?

   — Как не хаживать, — сумрачно ответил Фома. — Сподобился. Всего нагляделся. Особливо в Соловецкой обители.

Зазвякали вериги. Над головой тихо плыл перезвон. За воротами, в ложбинке, резвились воробьи. Бархатным синим покровом раскинулось небо. Далеко по краям его чуть колебалась светлая бахрома облачков. С Волги доносилась тягучая бурлацкая песня. В придорожных лужах купалось разбитое в мелкие куски солнце.