Кубок войны и танца

«Родители должны быть друг с другом. По отдельности отец и мать вызывают вопрошание и недоумение. Кто это, говорит их ребенок. А вместе они окружают своё дитя, лишая его кислорода и космоса. Голода и ума».

Во сне видел рынок Сенной. В нём бушевал пожар. Но в нетронутых пламенем местах стояли торговцы, смеялись, показывая золотые коронки, и продавали хурму, мандарины, мёд. Утро, как и всегда, принесло холод, коробку с карандашами, ручками и ластиком, то есть комнату, привыкшую к моим выходкам, нападкам, попрёкам, связанным с её однообразием, замкнутостью, оторванностью от мира, съеденного на завтрак Теофилем Готье.

«Утром время идёт быстрее, чем вечером».

Взял корм хомяка, пошёл кормить птиц. Всё равно дома его больше некому есть. Ничего особенного и плохого. Голуби за секунду уничтожили то, что неделю впитывал бы в себя маленький желудок трепетного существа.

«Я выписался из школы, я выписался из вуза, я выписался с работы, чтобы никогда не выписываться из жизни».

Покурил, чтобы развеяться. Осмотрелся кругом. Ни облачка. Ни дуновения ветра. Только машины, похожие на Токио начала двадцатого века, в котором жил Акутагава, обросший щетиной, сплином, тоской. Ездил на поездах, жил в отелях, ел говядину, пил веронал и покончил с собой.

«Точка, которая болит у меня в организме, представляет собою солнце. Зарождение дня».

Позвонил Автандил. Он тоже лежал, где я. Чаще. Намного раз. В трубке зазвучал его голос:

– Я сейчас в Солнечном, в лицее, на выступлениях по штанге, по жиму лежа.

Я обещал прийти. Полез в карты. Нашёл нужное место. Закурил. Зашагал.

«Цой – это внутренняя политика государства, Кобейн – это внешняя. Агрессия и захват».

Через десять минут дошёл. Дали бахилы. Проводили до зала. Было много людей. Судьи поднимали флажки. Атлеты тягали штанги. Автандил поднял руку. Я подошёл. Поздоровались. Он был в борцовском костюме. Для него эти соревнования являлись схваткой с живым человеком, самбо, дзюдо. Он верил в одушевленность предметов, в их душу, тревогу, жизнь.

«Мой мозг – это кладка яиц крокодила. Скоро они начнут вылупляться и стремиться к воде. К мясу и к нападению. Они будут сражаться за каждую мысль».

После выступлений гуляли. Ходили внутри посёлка и встали вблизи ларька. Взяли горячий кофе. Пили и говорили.

– Домой?

– Нет, в семь часов награждения. Надо будет пойти.

– Можно зайти ко мне.

– Да. Но сначала кофе.

– Это само собой.

Двигались, жили, шли. Зашли через час ко мне. Посидели немного.

– Брат, мне надо идти. Допинг-контроль сейчас.

– Хорошо.

– Ну ты как?

– Меня в наручниках везли в дурку.

– Меня полумёртвым. Душили, чтоб я остыл.

Мы шли вдвоём. Я провожал его. Остановились в буфете, что на базаре, пили душистый чай. Сидели на лавочке, за которой лежала собака. Внезапно она завыла. Вскочила и убежала. Мы молчали и пили. Думали ничего. Походили на гол сборной Португалии в ворота французов на чемпионате Европы по футболу, то есть ошущали своё глобальное одиночество, которое дал Эдер.

«Хлеб крошится потому, что не крошится мясо. В животе они вступают в смертельную схватку. Желудок – место сражения, поле войны. Его создал Марс».

Шагали и удалялись от дома, исчезали, терялись, превращались в щепотку пыли, в ломтик асфальта, в книгу «Стена», в Вильнюс, Баку и Таллин.

«Люди не замечают, как постепенно превращаются в роботов. Робототехника – изучение человека. Его создание, рост и вес. Не органы, а детали, впадающие в себя».

Я возвращался один, глыбясь и возвышаясь, ломая плечами воздух, рассыпающийся и падающий за мной, чтобы его пинали подростки.

«Тетрадь – это велосипед, если книга – машина».

Около подъезда остановился, захотел покурить, подышать синевой, покрутить в зубах сигарету, вспомнить Бориса Рыжего, завещавшего не умирать, держаться, стоять, быть суммой всех самоубийц, бессмертным, вечным, живым.