Куда идем мы – 5

— А стихи тоже в основном да, но некоторые — нет, — улыбнулась Береза. — Некоторые строки вечны и не стираются. Я сейчас приведу пример, чтобы тебе было понятно. У Пушкина, самого великого поэта, писавшего на русском языке, есть, разумеется, безнадежно устаревшие строчки.

Бразды пушистые взрывая,

Летит кибитка удалая;

Ямщик сидит на облучке

В тулупе, в красном кушаке.

Что тебе здесь непонятно?

Четвертый почесал в затылке.

— Ну… Как бы… Все. Все непонятно. Я понял только, что кто-то что-то взорвал, а потом улетел. А кто сидит — я так и не въехал.

— Отлично! — засмеялась Береза. — А теперь для сравнения его же классическое:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

Здесь что непонятно?

Четвертый покраснел.

— Здесь все понятно. Даже мне. Но в общем я понял, о чем вы. Стихи могут портиться, а могут не портиться. Могут быть сильными и слабыми. Как заклинания. Можно на пять минут заклятие наложить, а можно на всю жизнь!

— Во! — неожиданно заорал невоспитанный Дуб. — Я же говорил — он нормальный! А ты шаришь, пацан! Именно так — заклинания, магия! До появления Системы стихи были видом творчества, максимально приближенным к магии. И точно так же, как заклинания, они могли сработать или не сработать. Вот послушай одного древнего поэта, Рождественский его фамилия.

Сначала в груди возникает надежда,

неведомый гул посреди тишины.

Хоть строки

еще существуют отдельно,

они еще только наитьем слышны.

Есть эхо.

Предчувствие притяженья.

Почти что смертельное баловство…

И — точка.

И не было стихотворенья.

Была лишь попытка.

Желанье его.

Тоже, кстати, из вечных стихов. Там просто нечему портиться — стихи люди не перестанут писать, пока не вымрут.

— Ну хватит, — поморщился Клен. — Рождественский прекрасен, но у нас сегодня не он.

— Зануда ты, — поморщился Дуб, и пояснил Четвертому. — Каждые такие посиделки посвящены одному поэту. Мы выбираем у него вневременные стихи и читаем друг другу. Сегодня у нас Элмер Транк. Был такой поэт в России, первые стихи за пару лет до появления Системы появились. Кстати, неподалеку здесь жил, у колдунов в локации. Из настоящих был, без матюгов и шок-контента до души добирался.

— Ну так и начинай тогда, — улыбнулась Береза.

— Да легко, — кивнул Дуб.

Не смирили нас железом и льдом,

Не пленили благосклонностью дам.

Где мои сапоги — там и дом,

То, что ближе лежит — тем и дам.

Я не горд и не особенно зол,

Но не жалуюсь пока на склероз.

Значит, завтра начинаем с азов —

Как гореть, когда ударит в мороз;

Как собрать хотя бы тысячу «я»

В поумневшее упрямое «мы»;

И куда нас завела колея

По сугробищам трехлетней зимы.

Береза, не сдержавшись, захлопала в ладоши и крикнула:

— Тогда держи в пару!

На той стороне, где мы —

Время трехлетней зимы,

Пир во время чумы,

И совесть болит, как зуб.

Другой стороны нет.

Дебаты про Тьму и Свет

Смешней, чем хромой сонет

Про сидорову козу.

На той стороне, где нам

Достанется по трудам —

Пророк рассылает спам,

И дьявол за тамаду.

Но слышен далекий рог,

И ножик вонзен в порог,

И Повар запек в пирог

Серебряную звезду.

Там любят без громких фраз,

Играет армейский джаз,

И Бездна Голодных Глаз —

Вокруг, наверху, внизу.

Там кто-то в пятьсотый раз

Полсотни вселенных спас.

Там нет и не будет — нас.

И совесть болит, как зуб.

Девушка дочитала и улыбнулась Четвертому.

— Ну как тебе?

Монах осторожно пожал плечами: