Куда пропали снегири?

-   Когда я вернулась в Москву, воспоминание о той единственной встрече на пляже жгло стыдом. Никто ничего не узнал, но совесть-то, от неё не утаишь. Вот и стала ходить в церковь, молиться перед «Споручницей грешных». В вашем храме такая чудная икона, захоте­лось в день рождения Петера сделать подарок - вазу. Вот и цветы поставила. Раз в году я могу себе позво­лить думать о нём, сколько хочу, а сегодня вот ещё и поговорить. Утомила вас, простите.

Она не утомила меня. Она преподала мне урок, открыв в бездонной человеческой душе новые удиви­тельные грани. Разные есть любовные истории. А эту и любовной-то не назовёшь. В ней грех и чистота, восторг и раскаяние. В ней прекрасная жизнь, не измельчивша­яся от угрызений совести. В ней мудрость. В заполошности жизненных коллизий так часто нам не хватает именно её. Взять - это наше право. Отдать - обязан­ность. Анфиса Сергеевна сделала обязанность правом, а право обязанностью. Она приняла любовь, как дар, и бережно понесла её по жизни, боясь потерять. Краси­вая женщина, она стала ещё красивее. И здесь, стоя пе­ред потемневшей уже в сумерках церковью в белом кружевном шарфике, с печальными глазами и смущён­ной улыбкой, она утверждала собой ту редкую красо­ту, которая высвечивается из самой душевной сути.

Мы расстались, а когда встретились вновь, я почув­ствовала некую настороженность. Так бывает, когда человек вдруг приоткроет по настроению своё сердце, а потом пожалеет об этом: не надо было, что это я раз­говорился.... Не стала досаждать. Мы по-прежнему встречаемся глазами и улыбаемся как старые знако­мые, но идём после службы в разные стороны. Мне че­рез рощу, ей в сторону пруда. Но в ту ночь я долго не могла уснуть, всё думала о великой и непостижимой силе, которая зовётся любовью, о глубоком смысле этого слова, который открывается немногим.

Наутро пошла в храм. Хотелось поменять воду в вазе. Большая, тонкого хрусталя, она стояла перед иконой «Споручница грешных». В ней три алых розы на высо­ких ножках. Розы уже слегка подвяли и чуть опустили головки. Они были трогательными, будто три любящих человека, склонившихся друг к другу. Где-то там, дале­ко, на Рижском взморье, живут три человека и не знают, как сильно любит их удивительная женщина Анфиса.

Я подлила в вазу водички. Может, розы ещё немно­го постоят.

ПЛАЧ О ПЛАЧЕ

Я уже собралась уходить.

- Подождите, - она встала, подошла к стояще­му на подоконнике магнитофону. - Послушай­те, это обо мне... - она нажала на клавишу.

Песнопения иеромонаха Романа я слушаю много и часто. В моём доме его кассеты стопочкой на видном месте под рукой. Но почему я раньше не слышала это­го? А может быть, и слышала, да не зацепило... «Ах Титошенька, ах Титошенька, белый свет без тебя не мил, я осталась одна-одинёшенька посреди крестов и могил...» Тихий голос отца Романа болью отдавался в сердце. Я присела на краешек стула в пальто, хотя уже совсем собралась уходить.

Только вчера я впервые увидела эту женщину в Казанском храме. Она стояла справа у массивной колонны под небольшой иконой Косинской Божией Матери. Высокая, статная, красивая. Стояла как-то особенно прямо, будто скомандовала себе - не сги­баться, нельзя, не положено. Она не смотрела по сторонам, не поправляла косынку, не переминалась с ноги на ногу. Стояла свечечкой. И тихо плакала, устремив взор к алтарю.

О чём плачем мы пред очами Божиими? Каждый о своём. Иногда о пустячном, но по близорукости ду­шевной и скороспелой жалости к самим себе - глобальном, иногда о несбыточном, в несбыточность которого верить не хотим, иногда о дальнем, отболев­шем, но вдруг нахлынувшем. А она всё об одном. О сы­не. Единственном. Оставившем её наедине с неизбыв­ной скорбью материнской, с болью, которую не лечит даже самый мудрый лекарь - время. Только слёзы нет-нет да и смоют с души «культурный слой» одно­образных будней, и она, омывшись, очистившись, просветлев, впустит в себя материнский плач и дарует себе пусть недолгое, но облегчение.

...Когда Татьяна Ивановна Куан шла по городу, то, конечно, ловила на себе чужие взгляды. Её узнавали, потому что часто видели по телевизору. На Грознен­ском телевидении она была и режиссером, и ведущей. Как-то сложилось, что начала интересоваться проб­лемой детской преступности, передачи стали темати­ческими. А она, найдя в этом смысл жизни, ушла в милицию, в детскую комнату. Но с телевидением не порвала, вела передачи о детях-бродяжках, о сиро­тах, о несовершеннолетних преступниках. Это была её жизнь. Непростая, суетная, но чувствовала она се­бя в ней как рыба в воде.