Куда ведут дороги...

Не зажигая света, чтобы не разбудить Татию, Шоходеб на ощупь отыскал на столике сигареты и спички, положил их в карман, на цыпочках подошел к двери, без звука открыл ее, вышел в коридор и столь же бесшумно затворил за собой.

Ему захотелось открыть в коридоре окно. Но прежде надо было закурить сигарету, не то ветром сразу погасило бы спичку.

С зажженной сигаретой во рту Шоходеб обеими руками схватился за оконное стекло и потянул его вверх. Снаружи ворвалась струя холодного воздуха.

Дождь все лил и лил как из ведра, но ветер утих, и уже можно было стоять у открытого окна, не рискуя промокнуть. Легкие брызги, попадавшие внутрь, лишь освежали лицо.

Что это там, вдалеке? В темноте не разобрать. Может быть, гора. А может быть, облако. Два часа ночи — значит, поезд идет по Бихару. Здешние места Шоходебу плохо знакомы. Хорошо бы все-таки, чтобы это была гора. Она внесла бы разнообразие в пейзаж, а то все равнина да равнина.

Вдруг Шоходеб подумал: женитьба — это не просто очередная забава для разнообразия. Татия как бы мягкая глина. И ему предстоит вылепить из нее чудесную статую.

Татия заставила его почувствовать бо́льшую ответственность за себя самого и свою жизнь. До сих пор он жил в общем-то очень легкомысленно. Даже его уход «в леса» был своего рода игрой; каким он ушел «в леса», таким и вернулся оттуда.

Теперь Шоходебу предстоит изменить самого себя. Да! Изменить, пересоздать и себя, и Татию, подобно тому как человек, преображая природу, преображается сам.

Шоходеб — Пуруша, а Татия — Пракрити[48].

Он понял, почему Татия так спешила ему что-то сказать.

Они лежали рядом на полке, потушив свет, и Татии было в самую пору уснуть. Но, хотя она и лежала неподвижно, Шоходеб чувствовал, что Татия не спит. Он поднес ладонь к ее лицу — глаза Татии были широко раскрыты.

Тогда Шоходеб положил руку ей на плечо и спросил:

— Так что ты хотела мне сказать? Что-то очень важное?

— Было важно, но ты не стал слушать. Теперь для меня это уже не так важно.

— А для меня все равно важно! Ну-ка, выкладывай…

Татия закрыла глаза ладонью и сказала:

— Все эти дни я готовилась к тому, чтобы поговорить с тобой начистоту сегодня ночью, прежде чем ты действительно станешь моим мужем. Я сочинила длинную речь и почти выучила ее наизусть. Но сейчас я все позабыла и никак не могу даже собраться с мыслями. Впрочем, ладно, скажу, как получится, а ты попытайся сам разобраться…

Ты знаешь всю мою семью: отец, мать, мы с Тукуном и двоюродный брат отца. Пять человек, замкнутый мир нашего дома. Есть и еще какие-то родственники, но они никогда к нам не приходили, да и мы никого никогда не навещали. Так и жили впятером в четырех стенах.

И вот однажды я поняла, что тот, кого я с детства считала своим отцом, на самом деле мне вовсе не отец. И Тукуну он тоже не отец. А настоящий наш отец — жалкий приживала, который живет в нашем доме как бы из милости и которого все вокруг презирают…

На этом месте Шоходеб чуть было не прервал рассказ Татии. Выходит, она совсем не представляет себе, что за человек Шоходеб. Она думала, что от ее слов для Шоходеба, как гласит поговорка, солнце затмится и «Махабхарата» осквернится. Вот так Татия! Как она могла подумать такое?! А поговорка про «Махабхарату» тут и в самом деле кстати. Ведь в самой «Махабхарате» подобных историй сколько угодно, и ничуть она от этого не оскверняется.

Короче говоря, Татия из мухи сделала слона. Шоходеб уже хотел прямо так и сказать Татии да для большей убедительности еще и отшлепать ее, как ребенка, но потом подумал, что, пожалуй, прежде следует взглянуть на всю эту ситуацию глазами самой Татии.

Между тем Татия продолжала свой рассказ, и Шоходеб не стал ее прерывать — пусть выговорится до конца.

— Взрослые думают, что дети ничего не замечают, ничего не понимают, а на самом деле это совсем не так. Дети все видят, все слышат, но, боясь старших, притворяются, будто им ничего не известно. Я не помню, когда я сознательно поняла тайну нашей семьи, но с самого раннего детства я росла с ощущением какого-то неблагополучия. Мать и отец были будто чужие друг другу. А соседи и знакомые часто вглядывались в мое лицо и говорили: «На отца она совсем не похожа!» И кто-нибудь при этом добавлял, с мерзкой улыбкой поглаживая меня по голове: «А с чего бы ей быть похожей на него!»

Двоюродного брата отца я называла «Пока»[49]. Вслед за мной и Тукун стал его так называть. А получилось это имя будто само собой. Мама, как и положено, называла брата отца «Тхакур-по»[50]. Мне бы следовало его называть «Кака»[51], но я, слыша, как мать говорит «Тхакур-по», еще когда была совсем маленькая, сложила два слога: «по» и «ка» — и получилось «По-ка». А отец, обращаясь к нам, детям, стал нарочно называть своего брата «По-ка», особенно в присутствии матери. Так, бывало, и спрашивал: «А где По-ка?», «Дома ли По-ка?»

Однажды я тоже внимательно всмотрелась в лицо Тукуна. Сомнений у меня не осталось. Я-то сама больше похожа на мать, но Тукун — вылитый По-ка.