Куда ворон костей не заносит

Нина Николаевна помнила, что почти на середине пути, чуть ближе к станку Весеннему, должно лежать узкое озеро с крутыми берегами. Когда озеро не открылось до наступления темноты, она, не думая над этим особенно, решила, что оно осталось в стороне, скрытое темнотою, и теперь далеко позади. Но выйдя на лед этого черного, отполированного ветрами озера, зловеще и ровно раскинувшегося по обе стороны, ее пути, она поняла, что все усилия будут напрасны, — оставшиеся пятнадцать километров не пройти. Отчаяние на какое-то короткое время уступило место слепому ужасу. Она бросилась вперед, разгоняясь на ровном льду и задыхаясь от резко усилившегося ледяного ветра. Она бежала с исступлением, словно спасалась от чего-то страшного, что гналось за ней. Обессиленная, она подошла к другому берегу и устало поднималась на него, останавливалась, стояла, ни о чем Не думая, хоть ей казалось, что она о чем-то напряженно и упорно думает, снова тихо и устало шла.

— Что же делать? Что же делать? — спросила она себя громко, но апатично, словно это сказал кто-то, шедший около, равнодушный к тому, что она попала в беду.

И по привычке осматривая предметы, сумрачно и неясно выступавшие в сиянии неба, она так же тихо шла, автоматически проделывая нужные движения, чтобы не окоченеть. Она о чем-то думала, но не знала, о чем, мысли шевелились в ней, но не доходили до сознания. Она передвигала ноги, ударяла шестом в снег, поправляла платок, растирала лицо, но все это делала вяло и бессильно. Ей даже становилось легче. Острое чувство холода замирало и превращалось в усталость. Ей хотелось присесть, отдохнуть, подумать минуты две — потом она сможет снова идти.

«Я замерзаю», — подумала она спокойно и отчетливо.

И когда перед нею в потоках низвергающегося из глубины неба синего и желтого света встали рога оленей, чумы, расставленные в строгом порядке нарты, она даже Не удивилась и не обрадовалась. Она подошла к ближайшему чуму, замерзшими неловкими руками отстегнула лыжи, подняла полог и поползла внутрь.

В чуме было дымно и тесно. Посреди горел огонь, в пепле плясали огоньки. Она разглядела старика-эвенка с длинным замкнутым лицом, маленького мальчика, с любопытством, восторженно рассматривавшего ее, и спальный мешок или полог — из него высовывалась женская голова с длинными волосами и испуганными блестящими глазами.

— Я иду к Весеннему, совсем замерзла, — сказала Нина Николаевна, не то сообщая, не то жалуясь.

Эвенк внимательно оглядывал ее, куря трубку.

— Трись, товарища, крепко трись, совсем белый! — сказал он сиплым бесстрастным голосом.

— Обморозилась? Лицо? — спросила она так же бесстрастно и тихо.

— Совсем крепко белый! — подтвердил эвенк.

Она с трудом, несгибающимися пальцами, достала с пола слегка подтаявший снег и стала растирать лицо. И с каждым движением она словно оживала, возвращалась из какого-то далекого и страшного сна в мир реальных предметов и событий. Ноги она растирала уже не устало и медленно, а с ожесточением — белая кожа ног испугала ее.

И хватая все новые и новые пригоршни снега, она не выпускала их из скрюченных обмерзших пальцев, пока они не превращались в струйки ледяной воды, растекающейся по краснеющему телу. Совершенно не стесняясь мальчика и старика, с немым сочувствием следивших за ее движениями, она сбросила лыжные брюки и растирала тело выше колен, бедра, живот, все места, где чувствовала онемение. Мальчик, чтоб ей было светло, раздувал потухший огонь и перебрасывал в ее сторону горячий пепел.

Но чем сильнее она растирала себя, возвращая жизнь в тело, тем сильнее возобновлялось уже почти утраченное чувство холода. Теперь тело, сводимое и дергаемое болью, испытывало такой чудовищный озноб, какого она не знала даже на ветру. И это чувство холода, жгучей боли озноба было таково, как если бы она выставляла себя совершенно нагую на ветер и мороз.

У нее не хватило сил растираться дальше. Застонав, корчась от холода, она подползла к очагу и жадно, всей кожей втягивала в себя его умирающую теплоту.

— Мне холодно, мне очень холодно, — пожаловалась она хозяину. — Положи в костер мха или веток.

Но эвенк покачал головой.

— Нельзя делать такой, — сказал старик строго. — Ты тундра живешь, сама понимаешь: великий грех огонь даром гореть. Огонь кушай варить надо, огонь даром гореть не надо.

— Но я же замерзаю, это же не даром, ты меня спасешь, — молила она, полная возмущения.

— Ложись жена, согревай! — коротко сказал эвенк, указывая на мех, откуда выглядывала женская голова с блестящими глазами.