Куда жить

«Он похож на всех, а на него никто» — одно из определений гения. Это стихотворение Пушкин написал накануне своего двадцативосьмилетия. (Жить телесно ему оставалось уже меньше восьми лет.)

Написал так, что под каждым словом и спустя тысячу лет подпишется не только любой кризисник-депрессивник, но и всякий искренне мыслящий человек, узревший трагическую абсурдность смертного существования, не могущий насильственно уверовать в Бога и еще не дозревший до уверования ненасильственного…

«Однозвучный жизни шум», томящий тоскою — тот же твой «серый мир», не так ли?.. «Цели нет передо мною» — клише всех духовных сирот, один к одному.

Но у поэта — верней сказать, у его лирического героя — при пустом сердце есть еще и душа, наполненная страстью, и ум, взволнованный сомненьем, хотя и праздный. И ощущение своего ничтожества, с тобой вполне общее, и таинственное «воззвание» из него чьей-то непонятною властью, кажущейся враждебной… Мучительное самопротиворечие, самопротивоборство…

Стихотворение, в совершенной форме выражающее то, что в христианских понятиях именуется грехом уныния, а также богооставленностью (притом не вполне ясно, кто кого кинул: человек Бога или Бог человека), вызвало скорый отклик тогдашнего церковного авторитета и неформального духовного цензора митрополита Филарета, отличавшегося красноречием, даром проповеднического убеждения и симпатией к музам.

Архиерей ответил поэту назидательно-опровергающей стиховой парафразой, зеркалкой («Не напрасно, не случайно Жизнь от Бога мне дана, Не без воли Бога тайной И на казнь осуждена. Сам я своенравной властью Зло из темных бездн воззвал, сам наполнил душу страстью. Ум сомненьем взволновал. Вспомнись мне, забвенный мною! Просияй сквозь сумрак дум, И созиждется Тобою Сердце чисто, светлый ум»).

Гениальный оригинал и нравоучительная пародия соотносятся как живой, страдающий и вопрошающий человек и переобезьяненный с него манекен в молитвенной позе. И тем не менее сам Александр Сергеевич отнесся к митрополитову изделию со смиренной и благодарной серьезностью: важным для него оказалось не как, а что хотел высказать Филарет.

Спустя полгода Пушкин обращает к архиерею строки:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звук я прерывая,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа согрета,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.

Два притчевых образа в этом стихе: стоящий на недосягаемой духовной высоте святой отец с величавым голосом, с чистым елеем речей, с силой кроткой и любовной, и блудный сын с буйными мечтами и израненной совестью, со священным ужасом и слезами раскаяния…

Мне по душе живой человек — ищущий веру и сомневающийся, отвергающий «мрак земных сует», но и неукротимо в него влюбленный, пленник времени и условностей, зависимый, но со свободной душой…

А какое пронзительное признание и потрясающее открытие вот в этих словах, проскользнувших чисто по-пушкински, мимоходом: «изнеженные звуки… струны лукавой»! — Лукавство струны! — можно ли точней выразить двойственную, божественно-демоническую природу искусства — лживость правды, правдивость лжи?..

Чуть позднее (жить оставалось меньше семи лет) Пушкин пишет «Элегию», где свое понимание и ощущение смысла жизни выражает с совершеннейшей простотой:

<…>
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья;
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.