Кудеяров дуб

— Вам не случалось, Всеволод Сергеевич, встречать в научной литературе указания на то, что этот Кудеяр был не легендарной, но реальной личностью, находить хотя бы зерно этого цикла сказок и песен? Было бы очень интересно установить это, — продолжал доктор начатый, как всегда, с литературной темы разговор.

— Не помню точно, но, кажется, Соловьев вскользь упоминает о нем. Жил этот Кудеяр в начале семнадцатого века, в Смутное время и при царе Михаиле. Был служилым дворянином Рязанской земли, потом, как тогда многие, стал разбойничать, а под конец жизни принял постриг и схиму. Путь не редкий в тот век. Возможно, что происходил из татар: Кудеяр — Худояр распространенное у них имя, да и много их поселил Иван Грозный на Рязанской украине, границе Дикого Поля. Остальное — плющ легенды.

— Плющ легенды, — повторил за Брянцевым доктор Шольте, — этот плющ говорит часто больше, чем то, почему он вьется. Смотрите, как широко растекся этот ваш Кудеяр: от народной песни к пересказу самой легенды в поэзии и прозе. Но это не всё. Тема её: преступление, искупление его и прощение греха расходится гораздо шире и глубже. Раскольников тот же Кудеяр. Другое его преломление — Митя Карамазов и даже Дубровский.

— О нет, — горячо возразил задетый за живое Брянцев, — Дубровского сюда не припутывайте. Это — мелкота, романтический мститель за личную обиду, русское переложение вашего Моора, только.

— Но Кудеяр тоже мстит этому насильнику, которого убивает, — поднял брови Шольте.

— Если и мстит, то не за себя, а за народ, за его страдания, за «мир». Не WELT, но наш «мир» — люди, общество, что ли. Вернее же, что мести вообще в нем нет.

— Что ж тогда побуждает его?

— Преодоление зла злом. Жертвенность личным грехом, своей душой, ее спасением ради устранения зла, причиняемого другим людям — вот что.

Шольте наморщил свой высокий узковатый лоб и растер морщины подушечками пальцев.

— Это трудно понять. Но если так, то явно противоречит православию, христианству.

— Я не богослов. По христианской догматике, вероятно, так, как вы говорите. Однако, в нас, русских, живет не византийский догматизм, казуистическое христианство, а свое, преломленное в душе народа. Этот народ говорит: «Не согрешишь — не покаешься. Не покаешься, не спасешься».

— Забавная диалектика, — рассмеялся Шольте. — Но нам, немцам, она абсолютно чужда.

— Что ж, вот вам новое подтверждение теории расизма, — засмеялся и Брянцев. — Можете разработать его и опубликовать очень длинную, очень умную и столь же скучную философскую статью.

— Быть может и напишу на эту тему после войны, когда вернусь к своей нормальной работе.

— Тогда и князей и царей наших московских не забудьте. В них тоже Кудеяров дуб был. Ведь бремя власти неразрывно с грехом, по нашему русскому христианскому жизнепониманию. Власть же — не цель, не стремление к личному господству, но служение, служба. Когда в деревне старосту выбирают, так он совсем этому не радуется и не стремится быть выбранным, но «от мирской службы отказу нет», что ж поделать, принимает ее тяготу. Так и с царями было: царствовать — значит служить и грешить, казнить, порой лукавить, лгать. Ответ же перед Богом, прежде всего за свой царский труд, за его выполнение. Иван Грозный это совершенно ясно формулировал. Для своей же собственной, личной души — схима в смертный час.

— Да, да, все это знаю, — кивал доктор Шольте. — Я слушал в Москве «Бориса Годунова» Мусоргского. Он глубоко разрешил эту тему. Но ведь все это — прошлое. А теперь еще жив в русской душе этот Кудеяров дух? Как вы думаете?

Брянцев помолчал, потом тихо, как говорят в пустой церкви, ответил:

— Если и не жив сейчас, то оживет, когда сумма страдания искупит грех. Поэты-интуиты это уже чувствуют. Вы знаете Максимиллиана Волошина?

— Волошин? — напряг брови Шольте. — Нет, не читал, совсем не знаю.

— Ну, так я вам по памяти скажу один отрывок из него.

Из крови, пролитой в боях,

Из праха обращенных в прах,

Из мук казненных поколений,

Из душ, крестившихся в крови,

Из ненавидящей любви,

Из преступлений, исступлений

Возникнет праведная Русь.

Я за нее одну молюсь

И верю замыслам предвечным:

Ее куют ударом мечным,

Она мостится на костях,

Она святится в ярых битвах,

На жгучих строится мощах,

В безумных плавится молитвах.

Посыльный из типографии, постучав, всунул в щель приоткрытой двери сверток сырых листов сверстанных полос.

Внизу, в наборной, работа была почти закончена. У покрытого цинковым листом стола курил только что закончивший свою порцию и очень веселый по этому случаю метранпаж, а контрастом ему был старый, похожий на облезлого грифа крючконосый печатник. Он и сидел, как гриф, сгорбив спину и вытянув из собачьего меха воротника длинную, тонкую, жилистую шею с выпирающим кадыком.

— И на глоток не оставил, — простужено сипел он, — хорош дружок.

— Ошибся. Ей-богу, ошибся! — без смущения оправдывался метранпаж. — Не рассчитал глотка, она вся и проскочила. Сам понимаешь…

— А хороша? — уже без обиды деловито спросил гриф.

— Вискато? Много хуже нашей. Даже от шнапса хужее, аптекой воняет. Но ничего, градусы содержит.