Кудеяров дуб

— А ведь не мое, а предшествовавшее моему поколение российской интеллигенции в идеал его возводили. Студенты тогда пели:

Выпьем мы за того,

Кто «Что делать» писал,

За героев его, за его идеал, — тихо, чтобы не разбудить хозяев, пропел слова старой студенческой песни Брянцев.

— Пели, пели да и допелись. Не обижайтесь, Всеволод Сергеевич, а скажу: поделом! Вот все твердят теперь: Россия была технически отсталой во всех отношениях страной… А скажите, пожалуйста, кто эту самую технику должен был внедрять? Неграмотный крестьянин? Нет, должны были это печорины, бельтовы, рахметовы делать — вот кто, а они пели, скучали да девчонкам головы крутили…

— Ну, нельзя же так, Миша. Были общественные, экономические факторы, тормозившие техническое развитие. Мишка хитро засмеялся.

— На чужие плечи перекинуть хотите? Нет, давайте мы по той же литературе разберем. Печорин своих солдат современной ему военной технике учил? Нет, он на диване валялся, да на курортах пол полировал. А Онегин, что в своем именье делал? А Чацкий? С министрами в тесной связи был, а одним только языком болтал. Брянцев молчал. Что ему было сказать?

— Вы, я вижу, спать уже хотите? Ну, я еще немножко на ту же тему пройдусь, — не в силах остановить поток нахлынувших на него мыслей проговорил Миша, — только про «Войну и мир»…

— Да что нам с вами говорить, — грустно отозвался Брянцев, — по-вашему, всё мышление русской интеллигенции прошлого века надо насмарку пустить.

— Нет, как раз не насмарку. Вот в «Войне и мире» и про других написано, которые тогда были нужны, и теперь и в будущем будут нужны.

— Вы о Пьере?

— Ну, его туда же… к Чацкому! Такой же пустоболт, да еще кисель к тому же. Нет, вот про Тушина, Денисова, Долохова, ну и, конечно, за Кутузова хочу сказать, вот за кого.

— О Тушине — я вас понимаю. Ну, еще Денисов туда-сюда. А что положительного вы нашли в Долохове? — снова удивился Брянцев.

Миша помолчал. Потом тихо, с идущей от самой души теплотой, проговорил:

— Вы Броницына, которого недавно убили, помните? Так вот он Долохов и есть. Современный Долохов — в точку: и жесток был, и мстителен, и на людей сверху вниз с презрением смотрел, а изо всех своих друзей я его крепче всего любил … И теперь люблю.

Снова помолчали. Брянцев ждал дальнейших слов Мишки и знал, что они будут произнесены.

— Плох он или хорош — не знаю, а только нужен в нашей жизни Долохов, Всеволод Сергеевич. Как метла в комнате нужна. Грязная она, жесткая, в углу стоит, а свое дело делает. Нужное дело. Может быть, оно и ей самой тяжело, противно даже, а знает, что нужно. Вот и Долохов так. Они и теперь есть, Всеволод Сергеевич, а будет их еще больше. Андреи Болконские тоже есть, а Денисовых — сколько угодно, сам видел … Даже в Красной армии.

Снова замолчали. Волнения дня и возбуждение от ночной беседы утомили обоих. Но заснуть Брянцев не мог. Он не только чувствовал, но и умом понимал, что приоткрыл завесу чему-то большому и совсем ему неизвестному… Быть может, завесу, отделяющую будущее от минувшего.

— Не спите еще, Миша? Теперь я хочу один вопрос вам задать.

— Задавайте, — ответил Мишка сонным голосом.

— Каким же, по-вашему, должен быть этот самый «герой нашего времени», нужный современной России человек, нужный, а не лишний в ней?

— Это уж сказано, Всеволод Сергеевич, даже в стихах написано, — очнулся от дремоты Мишка, — вы и сами знаете.

— Нет, не знаю. Скажите.

— Каким? — было слышно, как босые ноги вскочившего с дивана Мишки шлепнули об пол. — Каким? А вот каким:

Чья не пылью изъеденных хартий

Солью моря пропитана грудь,

Кто иглой по разорванной карте

Намечает свой дерзостный путь.

Иль бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет, — вот каким, Всеволод Сергеевич, должен быть герой нашего времени! Чтобы старую карту к чертям изорвать, да на клочках ее свой дерзостный путь наметить.

ГЛАВА 29

Обратный путь из Керчи промелькнул быстро и незаметно. В Новороссийске и Краснодаре Брянцев почти слово в слово повторял свой первый доклад. Мишка варьировал свою тему, излагал ее спокойнее, логичнее и складнее, чем в Керчи, но уже без того боевого задора, которым он, помимо своей воли, закончил свое первое выступление.