Кудеяров дуб

А репрессии? Что ж, раньше, что ли, их не было? Кружил черный ворон по городу, выхватывал себе добычу, а я вот уцелел! Ну, снова покружит и, конечно, еще многих подцепит в когти, но меня-то, меня… Что я — как служил при советской власти бухгалтером, так и при немцах. Надо ж кому-нибудь вести учет народного хозяйства. Преступление это? Враг я народу или советской власти? Не без голов же люди, поймут, а главное — я человек им нужный, специалист. Эх, пронесет как-нибудь, а ехать… Куда? На какую жизнь?

Но были и бесповоротно решившие уходить с немцами во что бы то ни стало, при любых условиях, в любом направлении. Одних толкало к этому ясное понимание неизбежности их гибели при возврате советов, других — твердое решение продолжать борьбу за свободу до конца. Были и такие, что совмещали в себе оба эти стимула, но все молчали.

Редакция отражала в себе почти все эти настроения, кроме лишь уверенных в непогрешимой правильности генеральной линии.

Женька, не стесняясь даже присутствием немцев, вдохновенно повествовала о героических для Красной армии эпизодах битвы за Сталинград, восклицая после чуть ли не каждой фразы:

— Вот каков русский народ! Вот каков русский солдат! Невозмутимо слушавший ее доктор Шольте даже снимал очки от изумления.

— Черкешенка, человек иной расы, иных традиций — более чем горячая русская патриотка! Именно русская… Я ничего не понимаю!

— Я дочь своего народа! — гордо выкликала Женя, тыча пальцем в болтавшийся на ее груди бронзированный кулон с видом на Спасские ворота.

— Но какого народа? — вскакивал с места доктор Шольте. — Черкесского, русского или советского?

— Это безразлично, — надменно задирала голову Женя и удалялась.

— Ничего не понимаю, — повторял доктор Шольте, надевал очки и опускался в свое кресло.

— Обязательно запишите это мудрейшее ваше изречение, уважаемый герр доктор, — вихлялся перед ним Пошел-Вон, — и добавьте, что черкесский автор данной формулы тоже понимает ее не больше вас и что вообще никто ничего не понимает. Все это, безусловно, пригодится для вашего будущего философского труда.

— Менять коммунистический тоталитаризм на нацистский? Имеет ли это какой-либо смысл? — рассуждал, теребя бороденку, Змий.

— Этот сложный вопрос вы, безусловно, разрешите, забравшись первым в первый вагон первого отходящего на запад поезда и, конечно, захватив в нем лучшее место, уважаемый господин Земноводный. Так, кажется, именуется подкласс пресмыкающихся, к которому вы себя причислили вашим остроумным псевдонимом? — отвечал ему всюду поспевавший Пошел-Вон.

— Уйду с немцами. Я не самоубийца, — коротко, спокойно и точно формулировал свои соображения Котов.

— Дураков теперь мало стало, в концлагерях все ишачат, — продолжил их Вольский.

— А папочка решил оставаться. Он говорит, что докторам ничего не будет, потому что они всем нужны, — наивно вставила реплику проводившая теперь целые дни в редакции Мирочка. — Он говорит, что врач должен быть там, где он нужнее. А у немцев врачей достаточно.

Брянцев, знавший со слов доктора Шольте несколько больше, корректно молчал или высказывался очень неопределенно. Молчал и Мишка. Только брови его теперь были всегда сдвинуты. Думал должно быть, напряженно думал о чем-то, решал что-то в себе самом, в самых глубинах души.

— Гуси, обещанные вам Пошел-Воном, вами получены и израсходованы? — спросил перед русским Рождеством Брянцева доктор Шольте.

— Нет еще, но он не отказывается от своего обещания, раз его коммерция с вашей помощью удалась.

— Очень хорошо. Устройте редакционный рождественский вечер. Можно взять еще денег из фондов газеты, а о крепких напитках позабочусь я сам за счет пропаганды. Нужно поднять настроение сотрудников, а то оно падает.

— Нужно, — согласился Брянцев, — сделаем эту вечеринку в русский сочельник, когда и вы будете свободны. Идет?

ГЛАВА 32

Эту рождественскую вечеринку решили устраивать в помещении редакции. Большой кабинет Брянцева был как нельзя более подходящим. Там и оставшаяся от советского времени мебель, не только приличная, но даже шикарная, там и большая чугунная печка, и люстра с дюжиной лампочек. Оставалось лишь добыть пианино, посуду и скатертей, чтобы покрыть собранные из других комнат столы. Все эти сложные вопросы единым взмахом разрешил Пошел-Вон.

— Пир во время чумы! — вдохновенно восклицал он. — Неподражаемо! Пирамидально! Галла! С наслаждением беру на себя все хлопоты. Пианино? Перетащу его от моих одаренных кретинов. Тарелки, вилки, скатерти, словом самую элегантную сервировку доставит хозяин соседней столовой. Он же зажарит гусей, изготовит торт и все прочее. Милейший представитель великой армянской нации! Прямой потомок царя Карапета Великолепного, победителя Кира Персидского…

— Что вы врете, Пошел-Вон! — возмущался педантичный Котов. — Такого царя никогда не было.

— Во-первых, история мидян темна, что установил еще покойный Иловайский, а во-вторых, вам-то какое дело до царя Карапета?