Кудеяров дуб

— Прошу меня извинить, уважаемый профессор, но я возражаю, — вступился Залесский и посыпал, как из мешка, анекдотами о римских императорах и императрицах.

Время до шести вечера прошло незаметно.

— А я всё-таки побаиваюсь выступать перед таким большим собранием, да еще в городском театре, — признался Брянцеву Миша, упорно выскребавший щеткой заношенный до зеркального глянца воротник своего пиджака. — Вдруг глупость какую-нибудь отворочу или того хуже — растеряюсь. Смеяться будут.

— Не робейте. Главное старайтесь говорить не по-книжному и не так, как в газетах пишут, а попросту, от себя, от сердца.

— Вот это и трудно — от сердца. Я ведь сам не знаю, что у меня в нем, то есть на нем, на сердце.

— Когда заговорите, воодушевитесь, оно само вам подскажет.

— Хорошо бы.

Театр был переполнен. Стояли в проходах, в «яме» оркестра. Два первые ряда кресел сплошь занимали немцы, среди которых смотревший из-за кулисы Брянцев увидел какого-то, окруженного особым почётом, далеко еще не старого генерала.

— Командующий германским флотом в Черном море, — шепнул ему Залесский. — Он у меня ужинал на прошлой неделе. Глубоко интеллигентный человек и даже понимает по-русски.

Брянцев не волновался. Бегло окинув наметанным глазом аудиторию, он разом установил преобладание в ней интеллигенции — служащих, по советской номенклатуре, в партере и ложах. Рассмотреть верхние ярусы он не смог, но, судя по доносившемуся оттуда гулу не сдерживаемых голосов, их заполняла рабочая молодежь.

Залесский, одетый теперь в уже отглаженную визитку и крахмальное белье моды 1914 года, в изысканной и даже высокопарной форме отрекомендовал Брянцева и с поклоном уступил ему место на переносной трибуне, по перилам которой еще висели клочья наскоро оборванного красного кумача.

Брянцев говорил спокойно, ясно, уверенно, но без пафоса и без подъема. Он не притягивал и не подтасовывал фактов, но четко проводил тенденцию добрососедской близости двух великих народов, освещал взаимные выгоды их сближения в прошлом и будущем. Но возбуждения, какое приходило к нему иногда при близкой его душе теме, теперь не было. Его мозг действовал точно, но сердце молчало.

Аудитория слушала его внимательно и наградила в меру громкими, вежливыми аплодисментами. Адмирал, а вслед за ним вереница ставших в порядке чинов офицеров, поднялись на сцену. Пожимали руку, благодарили. То и дело вспыхивал магний и щелкали фотоаппараты.

«Мавр сделал свое дело, мавр может уходить», с облегчением подумал Брянцев, пожав руку последнего в шеренге зондерфюрера. Но уйти не пришлось. Высокий как жердь, болезненно-худой, полковник пригласил его на ужин в свое собрание.

Доклад Мишки начался чуть не с провала.

— Господа, — начал он с непривычного обращения, споткнулся на нем, густо до жара в щеках покраснел и замолчал.

— Что? Разом на господах обсекся? — громко, с явной насмешкой, крикнул кто-то с верхнего яруса.

— Нет, не обсекся! — запальчиво выкликнул Мишка в ответ. — Вот слушайте …

Неуверенности в себе, застенчивости, смущения — как не бывало. Их разом прогнала выброшенная из полумрака галерки злобная, насмешливая реплика, в которой Мишка почувствовал голос врага.

Он начал рассказывать о первых днях после ухода советских войск, о разгромах продовольственных складов и магазинов изголодавшимися людьми, о «пиршествах» в студенческом общежитии. Рассказал о семейном студенте-колхознике Косине, поволокшем на себе в село груз гвоздей за сорок километров, о дышавшем мстительной ненавистью Броницыне, о его трагической смерти… И странно: плавный, логически безупречный доклад Брянцева слушали только с вежливым молчанием, а сбивчивую, нередко прерывающуюся речь Мишки жадно воспринимали всем затаившим дыхание залом. Даже не понимавшие его слов немецкие офицеры внимательно прислушивались к ним, стараясь угадать их значение на возбужденном, пылающем румянцем лице докладчика.

Имен Мишка не называл, но сказал несколько слов об участии студентов в подпольной антисоветской организации. Сказал, — и осекся, прикусил язык на полуслове. Ведь немцы слушают.

Потом резко перешел на характеристику другой, советской группы студентов — к Плотникову, Смолиной, вспомнил о Мирочке и снова осекся. А она кто? С кем она?

— Ну, а конечный твой вывод, бывший товарищ? — снова раздался тот же смелый, насмешливый голос. — Значит, наша советская молодежь к немцам лицом, а к советской родине задом оборотилась? Так, что ли, выходит?

Мишка ясно почувствовал, как что-то закрутилось, завихрилось не только в его мозгу, но во всем теле. Он с нечеловеческим напряжением искал нужной для ответа формулы, нужной фразы, нужных слов… Искал и не находил их. И вдруг с неожиданной для самого себя силой, словно подброшенный какой-то внутренней пружиной, крикнул невидимому врагу:

— Нет ее, этой твоей советской молодежи! Совсем ее нет! Одна пропаганда! Одно очковтирательство! Жить мы хотим — вот какой мой конечный вывод! Жить! Бороться за себя, за народ свой, за Россию — вот что!