Куджо

Он заранее заказал места в гостинице. Их самолет на Бостон вылетал в 7.10 в понедельник. Вик сказал, что заберет Роджера на своем «Ягуаре» в 5.30. Он считал, что это слишком рано, но хорошо знал Роджера и все его пунктики. Говорили тоже в основном о поездке. Вик пока молчал о своей идее, хотя бумажка с записями лежала у него в кармане куртки. Роджер будет более восприимчив в дороге.

Вик хотел уйти пораньше, но решил сперва разобрать почту. Их секретарша, Лиза, улизнула – пошла готовиться к праздникам. Черт, невозможно заставить секретаршу сидеть на рабочем месте хотя бы до пяти. Вик сидел в этом один из признаков упадка западной цивилизации. Быть может, в этот момент Лиза, двадцать один год, джинсы в обтяжку, почти полное отсутствие груди, въезжает на трассу, следуя на юг. Счастливого пути, детка. Вик немного улыбнулся. На его столе лежало одно-единственное письмо. Он с интересом взял его, заметив сперва приписку «лично» и потом – необычный почерк на конверте.

Он повертел письмо в руках, чувствуя смутное беспокойство, вторгающееся в общую усталость. Потом ему казалось, что в тот момент его охватило странное желание порвать письмо на мелкие кусочки и бросить их в корзину.

Вместо этого он открыл его и посмотрел на вложенный листок.

Опять квадратные буквы.

Простой текст – всего шесть предложений – сразил его наповал, как выстрел в сердце. Он скорее упал на свой стул, чем сел. Какое-то время он ничего не мог понять или осмыслить. Если бы в этот момент вошел Роджер, он мог бы решить, что у Вика сердечный приступ. Фактически так и было. Лицо у него стало белее бумаги. Рот приоткрылся. Под глазами проступили синеватые тени.

Он пересчитал записку.

Еще раз.

Сначала его взгляд упал на фразу:

«Ты видел у нее родинку на лобке?»

«Это ошибка, – в смятении думал он. – Никто, кроме меня, про это не знает.., ну, и еще мать. И отец». Потом первый приступ ревности: «Даже ее бикини не открывает этого.., хотя оно совсем крохотное».

Он запустил руку в волосы. Потом положил письмо и обхватил голову обеими руками, в груди снова возникло ощущение удушья. Ощущение, что сердце вместо крови нагнетает воздух. Но кроме боли и смятения он чувствовал еще и испуг.

Потом опять бросилось в глаза и нагло выкрикнуло:

«Я трахал ее, пока дерьмо не полезет».

Теперь его глаза сосредоточились на этой строчке. Он мог слышать, как в небе над городом пролетает самолет, и думал: «Грубо, как это грубо». Как удар бандитского ножа. «Я трахал ее, пока дерьмо не полезет», что за образ! Никакой фантазии. Будто вляпали промеж глаз тем самым дерьмом.

Он с трудом пытался собраться с мыслями и («Я трахал ее») не мог («пока дерьмо не полезет») этого сделать.

Наконец его глаза перебрались на последнюю строчку, и он перечитывал ее снова и снова, будто пытаясь вколоть ее в мозг.

«А у тебя есть вопросы?»

Да. У него было много вопросов. Но он не хотел получить на них ответы.

Новая мысль прочертила его мозг. Что если Роджер не уехал домой? Часто он просто дремал в офисе. Тем более он мог этим заниматься сегодня, перед предстоящей поездкой. Эта мысль вызвала у Вика настоящую панику, он чувствовал себя как подросток, которого застали мастурбирующим в туалете. Если Роджер выйдет, он сразу увидит, что что-то случилось. Этого нельзя допустить. Он встал и подошел к окну, из которого открывался вид на их автостоянку. Ярко-желтого «сивика» Роджера там не было. Он уехал.

Слегка успокоившись, Вик прислушался. Офис «Эд Уоркс» казался вымершим. Не слышно было даже шагов старого мистера Стигмейера, их сторожа. Наверное, он в вестибюле. Наверное, он…

Тут он услышал звук. Сперва он не понял, что это. Потом узнал. Всхлип. Все еще глядя в окно, он увидел, как автомобили на стоянке стали двоиться в глазах, потом троиться, сквозь застилавшие глаза слезы.

Почему ему так чертовски страшной На ум пришло абсурдное, старинное слово. «Трепет, – подумал он. – Я трепещу».

Всхлипы не прекращались. Он пытался задержать их и не смог. Тогда он сжал пальцами трубу отопления возле окна и давил, пока пальцы не заболели, а металл не застонал, протестуя.

Когда он плакал в последний раз? Он плакал, когда родился Тэд, но то были слезы облегчения. Он плакал, когда умер его отец после трехдневной отчаянной борьбы за жизнь, когда с ним случился сердечный приступ и те слезы, в семнадцать лет, были похожи на эти, безутешные и неостановимые, скорее напоминающие кровотечение. Но в семнадцать слезы легче льются, легче и останавливаются. Когда тебе семнадцать, все еще впереди.

Он перестал всхлипывать. Стал думать, что делать. И тут у него вырвался низкий, хриплый стон, и он в ужасе подумал: «Господи, это я? Это я издаю такие звуки?»

Слезы лились по его щекам. Еще один стон, и еще. Он сжимал трубу и плакал.

***

Через сорок минут он сидел в городском парке. Он позвонил домой и сказал Донне, что вернется поздно. Она спросила, что случилось, и почему у него такой странный голос. Он сказал, что постарается вернуться до темноты, и попросил забрать Тэда. Прежде, чем она успела спросить еще что-нибудь, он повесил трубку.

Теперь он сидел в парке.