Кукареку. Мистические рассказы

Все давалось с большими трудностями. Раздобыв в конце концов свидетельство о регистрации, он потом еще должен был себе выправить метрику, потом паспорт и множество всяких бумаг. И каждый раз полагалось подавать прошение, и на каждом таком прошении надлежало красоваться оплаченной марке. Молодые люди и громогласые девицы, сидевшие за служебными столами не поздней трех часов пополудни, отсылали его друг к другу, без конца выискивали и находили в его заявлениях, как, впрочем, и в нем самом, погрешности и изъяны. Предстояло достать еще где-то справку о несудимости и еще одну – что морально устойчив. Налоговый инспектор вдруг вспомнил о какой-то давней, якобы не выплаченной пошлине, а позже выяснилось, что в военном билете у него не по форме сделана какая-то запись, и ему пришлось, в его годы, заново проходить военную комиссию. Стоя голым, в чем мать родила, перед двумя молодыми врачами в мундирах, он дрожал – может быть, и от холода. Плечистый полковник с медалями во всю грудь насмешливо, да что там – с откровенной издевкой, как бы сочувственно качал головой, а потом подмигивал одним глазом. Врачи осмотрели его ладони и локти, велели поочередно поднять правую и левую ногу, заглядывали ему в рот, проверяли на прочность зубы, пробуя, как у лошади, их расшатать. К тому времени Натан весь исхудал, кожа на лице натянулась, как у чахоточного, ребра торчали наподобие ободов на бочке, живот вяло обвис пустой торбой, глаза покраснели.

Полковник перестал паясничать и показал, поднеся к лицу, кулак:

– Чего, недоносок, нажрался, а? Мы ведь знаем, как это делается…

И он что-то черкнул карандашом на листке.

Когда Натан получил наконец книжицу с ярким орлом на обложке, он чувствовал себя выпотрошенным, точно вымученным тяжелой болезнью. В постоянном страхе, что у него могут этот паспорт выкрасть, он то и дело хватался слева за грудь, ощупывая внутренний карман. По ночам ему снился один и тот же сон: вор выуживал у него паспорт и убегал. Он, Натан, бросался его догонять, бежал изо всех сил, но схватывало сердце, а ноги утопали в земле. Он кричал, звал на помощь – крик получался приглушенный и сиплый, как будто чем рот забит. Просыпаясь, он трясся всем телом, так что кровать под ним прыгала, и вскакивал, обливаясь холодным потом. Опять ложился, нахлобучив подушку на голову, но уснуть уже не мог до утра.

– О Господи… – стонал он. – Только этих пыток в жизни мне не хватало… О Господи… Господи…

Началось хождение по пароходным компаниям. Его дядя, единственный на свете еще живой родственник, не выслал ему из Йоханнесбурга шифскарту, вместо этого – небольшую сумму на весь переезд. Большая часть денег ушла на получение паспорта, осталось всего ничего. Натан был готов, конечно, ехать третьим классом, но и в третий класс за те несколько фунтов, что он сэкономил, билета не купишь. Он продал книги, все какие были – сочинения Шекспира, Гете, двадцатипятитомную энциклопедию, – но на билет все равно не набиралось. Выход был один: обратиться – как нищий, первый раз в жизни! – в какую-нибудь благотворительную контору, споспешествующую эмигрантам. Но, войдя в приемную и увидев людей, явившихся за помощью, он отшатнулся. На длинных скамьях сидели дремучие старики, женщины в непомерно больших, набок съехавших париках, в тяжелых шалях. Посреди этой, похожей на вокзальный зал ожидания, комнаты играли на полу или сдавленно плакали дети. Во всех углах стояли плевательницы, пахло йодом и больными зубами. За одной из дверей врач лечил глаза девочке, страдающей трахомой. Всякий раз, когда доктор пытался дотронуться до ее страшных век, малышка начинала кричать, как от ожога. Слышно было, как он говорит ей:

– Ну что ж, мама и сестрички поедут к папе… А ты, значит, останешься здесь… Ну что ж…

И девочка, видимо, изо всех сил решалась терпеть, но мгновенье спустя раздавался тот же душераздирающий крик, а когда он стихал, опять доносились слова доктора:

– Ну что ж, а ты останешься здесь… Здесь, значит, останешься…

Натан Шпиндл вышел, весь сникший, измотанный, как после длительного поста, и с неожиданно ясной мыслью, что все старания напрасны и никогда, никогда он из этой страны не выберется. Торопиться ему было некуда, лекций больше он не давал, и его место занял кто-то другой. А нового места по сегодняшним временам не получишь. Оставалось одно: лечь в кровать и умереть.