Кукареку. Мистические рассказы

Среди множества судов, стоявших в данцигском порту, куда на другой вечер прибыл Натан Шпиндл, покачивался и норвежский «Тронхейм», над которым развевался грязноватый красный с голубым крестом флаг. Пароходы с погашенными огнями, приарканенные грубыми канатами к берегу, пустынные и студеные, напомнили Натану те сказочные корабли из детских книжек, что были унесены штормом в Йам-хакерах – в Ледяное море – и навсегда остались там, затертые льдинами, среди которых, тоскуя и сходя с ума, умирали от голода и жажды матросы. Высоченные железные краны на берегу казались толпой великанов, явившихся из довременья, где их навеки покарали бессмертьем – за древний какой-нибудь грех. Такими же древними и заброшенными казались низкие толстостенные амбары, пакгаузы с полукруглыми дубовыми дверями. Несколько серых чаек-поморников сидели на бревнах и смотрели прямо перед собой, неподвижные, как набитые чучела. Из-под горизонта выплывала половинка луны в туманном белесом ободе. Она похожа была на небесный глаз, не смаргивая глядящий на эту землю, на эту пустошь, слушающую собственную немоту.

На «Тронхейме» готовились к отплытию матросы, они перебросили на берег грузовой трап и вкатили на борт несколько огромных бочек в железных громыхающих ободьях. Работали они молча, с ленцой. Так же молча, лениво один из них взял у Натана билет и пропустил его. На палубе негде было ступить. Гигантские кольца канатов, ящики, бочки, мешки, укрытые, насколько хватало его, рваным брезентом. Узкий ход, как в нору, вел куда-то вниз.

Натан очутился в тесном, сжатом стенами коридоре. По обе стороны располагалась кухня. В распахнутые двери бил острый, пряный пар; в пару, в глубине, возились полуголые люди, мокрые и нечесаные. Жар шел как из хлебной печи, тяжелый дух мяса, жира и еще чего-то, от чего вдруг перешибло дыхание, окатил его, как волной, и он, почти теряя сознание, превозмог себя и как-то удержался на ногах. Два бородатых парня, заметив это, оглушительно расхохотались. Так хохочут, наверное, черти в преисподней, в самом пекле, пересмешничая и кривляясь. Потом Натана опять повели по каким-то лестницам, лесенкам, ступенькам, все вниз и вниз, словно был тот корабль бездонным, вовсе дна не имел. На мгновенье показалось, что его ведут в подземелье, в один из тюремных керкеров – страшных подвалов, так часто описываемых в старинных романах. После долгих блужданий и спусков – еще ниже и еще ниже – он с провожатым оказался в узком проходе с запертыми каютами. Одна дверь стояла распахнутой, и ему указали пальцем: туда. Он вошел – как животное в хлев.

Тесная каюта, тяжелый чад машинного масла. Четыре железные койки: две внизу, две над ними. Три по пояс обнаженных типа, небритых, помятых, с коричневой – от рождения или под солнцем побуревшей – кожей. Один перебирал в руках рубаху вдоль шва – бил вшей. Натан вошел – и все разом умолкли, словно пораженные тем, что сюда еще кто-то согласен был поселиться. Потом тот, что сидел внизу, ближе к двери, заговорил с ним, но это был какой-то чудной иноземный язык. Натан отрицательно покачал головой: не понимает.

Ему показали, куда поставить чемодан и как с помощью металлической лесенки взобраться на верхнее место. Чуть повыше койки был крошечный иллюминатор, мутный, замызганный, в который Натан, едва пароход отчалил, уставился пустым долгим взглядом. Море чернело, густое, как расплавленная смола, краны и суда, пятясь в обратную сторону, отдалялись; половинка луны над кромкой воды подернулась дымкой и казалась изнемогающей. Потом луна пропала куда-то, и только беспросветное кругом море редким всплеском напоминало о себе, ворочаясь, как огромное зловещее животное. Все это Натан как будто уже где-то видел – во сне или в прошлом своем воплощении…

Он смотрел и смотрел в темноту, а когда обернулся, соседи его уже спали. Мощный храп и густая вонь наполняли каюту. Крошечная лампочка в проволочной сетке горела над ним, источая чернотой отдающий свет, а сама сетка, которой он почти касался щекой, была вся в ржавой испарине, как будто металл пропотел духотой. Застлана его койка была темным продранным одеялом, в изголовье лежала подушечка, набитая упругой травой. Переворачивая ее, он увидел широкий оранжевый пояс и понял, зачем на стенке, у самого носа, приклеен листок с изображением дюжего мужичины, который – надев на себя такой пояс – прыгает в воду…