Кукла

А чего-чего они ни наговаривают на Вокульского. И мечтатель, и идеалист, и романтик... Может, все потому, что он никогда ни с кем не поступает по-свински.

Когда я передал этот разговор Клейну, наш заморыш возразил:

- Он считает, что неприятности начнутся только через несколько лет? Можете его успокоить - начнутся раньше...

- Господи Иисусе! - говорю я. - Почему ж это?

- Мы-то их уже раскусили, хоть они и с нами заигрывают... Ловкие субъекты! Да просчитались на этот раз... Знаем мы, что они могли бы натворить, если б им дать волю...

Я считал Клейна человеком весьма передовых убеждений, может даже чересчур передовых, а теперь полагаю, что он попросту ретроград. К тому же, что означает сие: "мы, с нами"?

И это век, пришедший на смену восемнадцатому! Тому самому веку, который начертал на своих знаменах: "Свобода, равенство и братство"? За что же, черт побери, я воевал с австрийцами?.. За что погибали мои товарищи?..

Чепуха! Пустое! Все это переменит император Наполеон IV.

Тогда и Шлангбаум не будет так нагло себя вести, и Шуман перестанет кичиться своим еврейством, и Клейн не будет им угрожать.

А время это не за горами, если даже Стах Вокульский...

Ах, как я утомлен... нет, надо куда-нибудь поехать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не настолько я стар, чтобы мне помышлять о смерти; но, боже мой, если рыбу вынуть из воды, даже самую молодую и крепкую, она издохнет, потому что лишится привычной среды...

Похоже, что и я оказался такой рыбой, вытащенной из воды; в магазине у нас Шлангбаум уже распоясался вовсю и, чтобы показать свою власть, выгнал швейцара и инкассатора за то, дескать, что они не выказывали ему должного уважения.

Когда я вступился за них, он с возмущением ответил:

- Посмотрите только, как они ведут себя со мною и как - с Вокульским!.. Ему, правда, они не кланялись так низко, зато в каждом их движении, в каждом взгляде видно было, что они готовы за него в огонь и в воду...

- Так вы хотите, чтобы они и за вас пошли в огонь и в воду? - спросил я.

- А как же? Ведь они едят мой хлеб, я им даю работу и жалованье плачу...

Я боялся, что Лисецкий (он прямо посинел, слушая подобную чушь) отпустит ему оплеуху; тот, однако, сдержался и только спросил:

- А знаете ли, почему за Вокульского мы пошли бы в огонь и в воду?

- Потому что у него денег больше...

- Нет, пан Шлангбаум. Потому что у него есть то, чего у вас нет и никогда не будет, - ответил Лисецкий, ударяя себя в грудь.

Шлангбаум налился кровью, как вурдалак.

- Что это значит? Чего у меня нет? Пан Лисецкий, мы не можем вместе работать... Вы насмехаетесь над ритуальными обрядами...

Я схватил Лисецкого за руку и потащил его за шкафы. Всех рассмешила обида Шлангбаума. Только Земба (он единственный останется в магазине) хорохорился и кричал:

- Хозяин прав... Нельзя издеваться над вероисповеданием, вера - чуство священное! Где же свобода совести?.. где прогресс, где цивилизация?.. уравнение в правах?..

- Наглый подлиза, - проворчал Клейн и шепнул мне: - Ну, разве Шуман не прав, что они в конце концов нарвутся на неприятности? Помните, как он держался в первые дни, а посмотрите, каков теперь!

Я, разумеется, отчитал Клейна: по какому праву он запугивает своих сограждан какими-то неприятностями? А все же в глубине души не могу не признать, что Шлангбаум за один год сильно переменился.

Раньше он был тихоня, а сейчас стал нахальным и заносчивым; раньше молчал, когда его обижали, а сейчас сам на тебя орет по всякому поводу. Раньше называл себя поляком, а сейчас кичится тем, что он еврей. Раньше он даже верил в благородство и бескорыстие, а сейчас говорит только о своих деньгах и связях. Плохо это может кончиться!..

Зато перед покупателями он ходит за задних лапках, а графам или хотя бы баронам готов пятки лизать. С подчиненными же - сущий гиппопотам! То и дело фыркает, никому не дает шагу ступить. Не очень-то красиво... Но, с другой стороны, ни советник Шпрот, ни Клейн, ни Лисецкий не имеют права грозить евреям какими-то неприятностями...

Итак, что же я теперь значу в магазине при этом уроде? Принимаюсь счет составлять - он заглядывает мне через плечо; даю какое-нибудь распоряжение он тут же громко его повторяет. В магазине он меня затирает, при знакомых покупателях то и дело говорит: "Мой друг Вокульский... мой знакомый барон Кшешовский... мой приказчик Жецкий..." А когда мы одни, обращается ко мне: "дорогой, милый Жецкий..."

Несколько раз я в самой деликатной форме давал ему понять, что эти ласкательные эпитеты не доставляют мне удовольствия. Но он, бедняга, не понимает намеков, а я все терплю да терплю и когда-то еще выйду из себя... У меня всегда так. Лисецкий вскипает сразу, потому-то Шлангбаум и считается с ним.