Куклолов

– Олег. Не было никакого Карелика. Ни Карелина, ни Карелика… – прошептала она, чуть не плача. – Тебе… показалось, может быть. Или ты спутал. Олежек, не было такого! Позвони в «Соловья», узнай. Или напиши Кешке. Он тебе подтвердит!

Я резко отвернулся. Стукнул кулаком по стене, зашипел от боли, забился об стену лбом. Катя закричала, попыталась меня остановить, но я оттолкнул её, зарычал. Снова хотелось плакать, но не мог, не мог, не мог…

Безымянный – вот она суть, вот оно, то самое слово.

Я мог бы позвонить Коршанскому, мог бы попробовать разузнать где-то ещё. Но всё было бы тщетно.

– Тщетно, да? – спросил я у Изольды, но ответила пустота: Катя выскочила из комнаты, помчавшись за помощью.

У неё действительно не было причин мне лгать. И всё-таки я написал Кеше. С холодком внутри, с продравшей ледяной щёткой дрожью прочитал ответ.

Что ж… Мне никогда не нравилось его лицо. Всегда казалось невыразительным. Скользким. Бестелесным, белёсым. Пустым.

Карелик стал Безымянным.

Как же бредово это звучит.

Но от него не осталось ничего: ни свидетелей, ни знакомых, ни вещей, ни следов в интернете. Ничего, кроме отпечатка в моей памяти.

Или это игра? Или всё это – какая-то дикая, изощрённая игра?

Я отступил, приложил ко лбу холодный ствол гибкой настольной лампы.

Аня. Сморчок Иваныч. Антон Константинович. Наталья. Эдда Оттовна. Английский театр. Конечно, у них были имена. Но все они были призраками для меня. Бесследно исчезавшими призраками. Выходили, чтобы сыграть свою роль, и растворялись в тумане толпы. Люди тянулись ко мне – потому что куклы тянули помощников.

Все мы призраки друг для друга.

Я выскочил в коридор, налетел на бежавшую навстречу Катю и отчаянно вцепился в неё, сжал плечи, убеждаясь, что они из плоти и крови, не из материи, не из фарфора, не из тумана.

Я никогда не любил её. Я и родителей, кажется, никогда особенно не любил. Но они ушли. А если исчезнет ещё и Катя – я останусь один в той самой туманной белизне, будто взорвался и вобрал в себя весь мир тот белый шар, что преследовал меня до самого конца ярмарки.

* * *

Олег Крылов двигался, отвечал впопад, обедал, ужинал, спал и смотрел сериалы. Ходил на семинары, а на лекциях прилежно записывал в блочные тетради ряды кукольных имён.

Олег Крылов был славный малый: он перестал вскидываться на Катю, он старался вести себя как человек, а не как разочарованная свинья. Видя, как ей хочется романтики, он заставлял себя быть романтичным – порой даже успешно. Но, стряхнув, смыв в ду́ше очередной поход в уютную кофейню, милую прогулку по цветущему Ботсаду, букет розовых и красных роз, другую чушь в виде красивых этикеток, лент и сюрпризов, он уходил, выключался, и включался я – не пойми кто.

Мне не было плохо конкретно с Катей – мне было плохо с людьми. Я купил еды, выкрал у Кати ключи от комнаты, попробовал запереться с куклами – но и с ними мне стало плохо. Мне было здорово, когда компанию составляли яростные борцы за воссоединение, изящные красавицы и красавцы, удивительные, тонкие создания, в которых были вложены ткани и материалы, пуговицы и кружева, искусственные полимеры и настоящие волосы. Мне стало плохо, почти невыносимо, когда меня окружили вспоротые и тщательно сшитые кукольные трупы.

Я спрятал кукол и отпер комнату ещё до того, как Катя заподозрила, что что-то не так. Я сунул кукольный чемодан под кровать. Я не мог их видеть; но я должен был знать, что они рядом. Я нуждался в их присутствии бездумно, эгоистично, как лёгкие втягивают воздух. И в Кате я тоже нуждался. Поэтому, когда она пришла, улыбнулся и мягко, подбавив в голос любопытства и радости встречи, спросил:

– Голодная?.. Как институт?

Она стянула промокший плащ, положила на тумбочку потемневший от воды берет, поставила рядом сумку.

– Институт стоит. Дождь идёт. Я – голодная как волк.

– Раздевайся, мой руки. Пойду разогрею.

Выходя, я ухватил своё отражение в зеркале: скривившийся, кислый, пустой. «Мой руки, пойду разогрею». Какой стал примерный семьянин…

Я стоял у плиты, ворочая лопаткой в жареной картошке. Конфорка разогревалась, от сковородки уже шло рассеянное, влажноватое тепло. Я оставил лопатку, вытянул над сковородой ледяные руки.

Есть не хотелось, но я всё-таки пообедал вместе с Катей: пустоту внутри нужно было чем-то заполнять. Я кидал туда, как в топку – еду, книги, таблетки.

Остаток дня, как и многие другие до него, мелькнул в тумане. Я пришёл в себя, когда замёрз. Оказалось, что я лежу на кровати, рядом устроилась Катя – листала какую-то книжку.

За окном набирал силу дождь. Оранжевая лампа мягко светила на столе, высасывая из воздуха последние крохи пасмурного дневного света.

Я привычно дотронулся до Катиного плеча, проверяя, не превратилась ли она в куклу. Если бы я объяснил ей истинную причину своей апатии, своего страха – наверное, она опять посоветовала бы сходить к врачу. К психологу, к неврологу – к кому идут в таком случае? Я не хотел. Я вообще хотел бы как можно реже выходить из комнаты, подниматься с кровати. Но я не мог удалиться из жизни, а жизнь требовала слишком много самых разных движений.