Куклолов

Олег криво улыбнулся и потянулся к Мельнику. Теперь уже нечего было скрывать, как тряслись пальцы, – он знал, Мельник почувствует это. Мельник был продолжением его руки; как можно скрыть дрожь от самого себя?

– Мне очень жаль, – прошептал он. Пробежался пальцами по пышным, воздушным прядям. Обвёл его крохотные брови. Поднёс к лицу и, едва отдавая себе отчёт, поцеловал в оба глаза. – П… П…

Прости? Поверь, мне правда не хочется это делать? Но мне хочется! Ты выполнил своё предназначение. Это законный финал. Это новое рождение… Венец моего поиска…

То, что Олег собирался сделать – при условии, если это свершилось бы с живым человеком, – должно было без сомнения убить Мельника. Можно жить без руки, без ноги, без глаз. Можно жить с ранами и рубцами на теле. Жить без сердца обыкновенно не выходит.

Но это ничего; оказалось, у Мельника их было два – не зря, не зря во время спектаклей ему чудился этот дробный перестук… Два неровных, похожих на неряшливые бусины, шарика, неподвижные, обложенные ватой. Маковый с яркими синими прожилками и голубовато-зелёный, напомнивший пузырёк в аквариуме.

Олег протянул руку, пронёс её сквозь расстёгнутый кафтан, вспоротую обивку корпуса, плотные ленты, обвивавшие проволоки каркаса, сквозь мягкую, тяжёлую и плотную начинку. Коснулся второго, аквариумного, шарика. Палец едва ощутимо кольнуло. В номере резко запахло тиной и речной гнилью.

Тогда Олег дотронулся до другого шара. Показалось, что синева взвихрилась, потеснив маковую дымку, но нет: всё было недвижимо, спокойно. Он обхватил шарик тремя пальцами и опасливо сжал, ожидая, что если не потолок провалится, то, как минимум, молния ударит в утреннем молчаливом небе.

Слишком молчаливом. Он вдруг сообразил, что умолкли даже птицы.

Всё затихло.

Не встретив никакого сопротивления, Олег потянул шар на себя. Всё было гладко, а потом кто-то дотронулся до его собственного сердца – нажал и безжалостно надавил, брызнула внутрь кровь, полопались, потрескались, как мелкие трубочки, пульсирующие сосуды… Олег согнулся, схватился за грудь, рухнул лицом в стол, в разобранных, растерзанных кукол, в помертвевшего Мельника, со щёк которого схлынул румянец, взгляд остановился, рот приоткрылся маленькой ловкой «о»…

– Олег? Олег?!

Хлопнула дверь, завизжала Катя, бумажный стаканчик упал на пол, окропив дверной коврик горячим кофе.

– Олег!

– Это он, он, – прохрипел Олег, сминая на груди потную футболку. – Он пытается ожить… Тянет из меня…

Катя схватила недособранного Безымянного, занесла руку, словно хотела швырнуть его об стену.

– Стой, дура! – заорал Олег, вскакивая. Времени перехватить её руку не оставалось; он просто повалил её на кресло, разжал пальцы, тяжело дыша, освободил остов восьмой куклы. – Это… Это Безымянный… Ноги осталось только…

– Посмотри на себя! – шёпотом закричала Катя. Глаза у неё были совершенно безумные. – Ты еле дышишь!

Он и вправду втягивал воздух с хрипом, и внутри кололо, резало, словно разошлись, разломились и тёрлись друг о дружку осколки рёбер.

– Ничего… Я соберу, и всё будет хорошо. Сейчас. Сейчас!

Олег вернулся к столу, тяжело опёрся на него левой рукой; правой нашарил ногу Призрака, приложил её к туловищу, выжимавшему его силы. Нога, как и голова, встала, словно влитая; наверняка мастер спрятал в животе Кабалета магниты – недаром толстяк был самой увесистой куклой.

Олег приподнял Безымянного, чтобы устроить поудобней для прикрепления второй ноги – и левый глаз выпал.

– Чёрт бы побрал!

Катя подбежала, подала отвалившийся глаз. Олег вновь попробовал вложить его в глазницу – но не случилось никакого магнита, никакого клея.

– Но он же держался!

Ещё одна попытка. Тщетно.

– Держался! Я видел! – выкрикнул он.

Ещё раз. Вложить. Прижать. Заставить приклеиться!

– Олег… Может быть, нитками? Или найти какой-то клей по материалу…

– Он держался! Сам! – яростно выкрикнул Олег, вжимая глаз в глазницу. Голова, словно насаженная на палку, не болталась, крепко сидела на плечах, пялясь в потолок. – Голова же прилепилась! И руки! И правый глаз!

Он выкрикивал бессвязно, грубо, сверкая глазами. Катя пятилась и пятилась, пока не упёрлась в дверь. Её губы шевелились, но Олег не слышал. Ярость требовала выхода; фиаско требовало действия; обман требовал мести!

Он швырнул глаз на стол, но тут же схватил его снова. Зачастил, брызгая на Безымянного слюной:

– Я его присобачу. Я тебя присобачу! Ах ты дрянь…

Глаз выскальзывал из рук. Не клеился, не имел характера, лип к пальцам, как разваренный горох, и в конце концов распался, словно помпон тряпичного Петрушки, набитого мусором лоскутков.

Олег сел. Прижал одноглазого Безымянного к груди, баюкая, как раненую собаку. Поднял взгляд на Катю. Тихо, совершенно спокойно, где-то в стороне испугавшись собственной перемены, произнёс:

– Это подделка. Онджей был подделкой. Поэтому его глаз не подходит. Вот.

И хлопнул, со всей силы, со всей злости хлопнул по столу:

– Так я и знал! Отец говорил, это кукла от деда… Откуда? Откуда?! Не могло у него быть настоящего Онджея! Не могло!