Куклу зовут Рейзл

Помню, как мы с Борей Капцуном мучились вопросом: рассказать ли остальным в нашей компании? С одной стороны, мы обязаны их предупредить, а с другой — что если мы ошиблись и всё это какое-то злополучное совпадение случайных обстоятельств? Много позже, между прочим, я узнал, что этот вопрос обсуждается в Талмуде в связи с проблемой «л’шон хара», «болезни языка» — так метафорически называется клевета или даже просто дурной отзыв о человеке за глаза. Причём Талмуд уточняет, что не имеет значения — соответствует ли этот отрицательный отзыв истине: говорить о людях за глаза дурно — это грех в любом случае. Однако далее Талмуд настаивает на важном исключении из этого правила: если некий человек по незнанию склонен довериться обманщику и ты знаешь, что это обманщик, ты обязан предупредить. Именно так мы тогда и поступили, хотя понятия не имели, что такое «л’шон хара», и даже что такое Талмуд, представляли себе туманно. Мы собрали всех, кого это могло касаться, и рассказали всё как есть. А теперь, сказали мы, сами решайте, есть ли основания ему не доверять.

Конечно, Залмансон не мог не заметить, что отношение к нему резко изменилось, но что он подумал, знал причину или не знал, мне неизвестно. Во всяком случае, с его стороны не было ни одной попытки объясниться с кем-либо из нас.

Время шло. В конце концов все, кто хотел, уехали. Первым уехал Боря — с Зинкой и двумя детьми, а потом и я. А закончилась эта история гораздо позже, когда я уже прожил в Америке долгое время и однажды поехал с женой в Израиль проведать родственников. Там в Хайфе у меня случилась небольшая неприятность: отказала фотокамера. В наше время купить новую камеру дешевле, чем починить старую, это так, но у меня был хороший профессиональный «Олимпус», предмет гордости и привязанности, и мне никак не хотелось с ним расставаться. Тем более в Израиле, где интересное — на каждом шагу.

Кто-то мне сказал, что на такой-то улице вроде бы есть мастерская по ремонту съёмочной аппаратуры, я пошёл в указанном направлении и действительно увидел надписи на иврите и английском: «Проявка и печать фотографий. Ремонт кино- и фотокамер». Войдя, я показал камеру приёмщице, коротко стриженной девушке в пятнистых военных штанах. Она покрутила-повертела аппарат в руках, открыла его, заглянула внутрь и безнадёжно махнула рукой.

— Папа, подойди сюда! — крикнула она по-русски.

Из заднего помещения появился рослый полный человек средних лет с седыми висками. Не взглянув на меня, он взял в руки камеру и стал её рассматривать.

— Батарейку я только что поменял, — сказал я по-русски. Он внимательно посмотрел на меня. В этот момент мне показалось, что я его раньше видел.

— Не хотите ли зайти ко мне в офис? — неожиданно спросил он. Я пошёл за ним.

Офис был отделён от мастерской фанерной перегородкой. Два стула, стол и кофейник в углу — вот и вся обстановка.

— Садитесь, прошу, — он кивком показал на стул. — Камера у вас хорошая, не хотелось бы тяп-ляп, наспех. Тут может быть и просто механическая неисправность, и…

Мужчина говорил и внимательно меня разглядывал. Я чувствовал, что он тоже задаётся вопросом: «Где же я его видел?»

Первым не выдержал я:

— Мне кажется, мы с вами встречались раньше. Вы не из Москвы?

— Вообще-то из Казахстана, но несколько лет до отъезда прожил в Москве.

— А вы к кинематографу не имели отношения?

Он усмехнулся:

— Я так и подумал. Вы на киностудии работали, да? А я в Госкинокомитете.

— В Госкинокомитете? Я вроде бы всех там знал. Простите, как ваша фамилия?

— Сейчас я называюсь Бен-Ами. Так и значится на моей вывеске, видели снаружи? А тогда фамилия была Беспрозванный.

Чёрт побери! Я, правда, видел его в прежней жизни всего раза два-три, но всё-таки мог бы узнать. Просто никак не ожидал. Да и изменился он: пополнел, как-то обмяк. И седина его облагораживает.

— Я вижу, вы удивлены. А чего удивляться? Как каждый еврей, я хочу жить в своей стране, хватит этих скитаний в галуте.

Вот тебе и на: он еврей, только его нам не хватало!.. Но если бы это было так, все бы знали. В ту пору в Госкомитете евреев уже почти не оставалось, разве что Лер Залмансон.

— Да, всё это было непросто… Давайте попьём кофеёчку, и я вам кое-что расскажу. А то, знаете, и поговорить-то не с кем.

Он извлёк из ящика стола две почерневших от времени чашки, нацедил из кофейника чёрной жижи и придвинул мне сахарницу.

— Я знаю, как вы там все ко мне относились: пристроился, мол, в зятья и на этом карьеру делает, такой-сякой. А многие при том завидовали. Если бы знали они, чего мне это стоило, через какие унижения пришлось пройти… Впрочем, я это заслужил, честно признаю. Родился я в Одессе, мои родители евреи. В начале войны папу забрали в армию, и он не вернулся, погиб под Киевом. Мама со мной на руках эвакуировалась в Казахстан, позже вышла замуж, там мы и осели. Конечно, я знал, что я еврей, — так было написано в моём паспорте. В этом, собственно говоря, и заключалось моё еврейство. Да что вам говорить, вы знаете сами, что мы были там за евреи…