Куклы

Под утро Дима, опять же пинками, разбудил выключившихся от нервного перенапряжения сталкеров и шёпотом поведал, что надлежит им всем валить отсюда по-тихому и как можно быстрее, потому что если она не пришла сегодня ночью, то наверняка придёт днём, и лучше бы в этом месте к тому времени не осталось даже их запаха. Дважды повторять не пришлось.

Дойти из этого места до Базы за один световой день было невозможно. В нарушение всех традиций и канонов, решили идти обратно тем же путём, каким шли сюда. По дороге к кунгам каждый давал себе обещание, что если вечер следующего дня они встретят в столовке на Базе целыми и невредимыми, то его-то уж ноги в этих гиблых местах точно впредь не будет. У кунгов на Кузю навалилась истерика, и он залопотал какой-то бред про призраков убитых кровососов и погибших сталкеров. Сказывался ли это Выброс, или же прошедшая ночь, разбираться никто не стал, тем более, что у самих нервы были на пределе, и даже Дима вроде бы подрастерял часть своего привычного с некоторых пор равнодушия в отношении происходящего вокруг него. Как только дверь кунга оказалась закупоренной, в ход пошли фляжки с попутными похвалами в адрес Витальича, не поскупившегося на градус.

Вечером следующего дня четвёрка уже колотила кулаками и ногами в ворота Базы. Когда калитка, впустив скитальцев внутрь, закрылась, Гусь упал на четвереньки и поцеловал мокрый от вечерней сырости асфальт. Встречавшие смотрели на него с удивлением и непониманием.

- Мужики, вы не представляете, где мы были, и что мы там видели, - с безумными глазами произнёс он вместо приветствия. - Это такое... это вообще...

- Где Борщевский? - бесцветным голосом поинтересовался Дима, не заметив в толпе встречающих своего начальника.

Встречающие молча уставились себе под ноги. Повисло тягостное молчание и вернувшиеся четверо почувствовали, что случилось нечто непоправимое.

- Преставился Борис наш свет Филиппович, - хмуро сказал Витальич. - Позапрошлым вечером отошёл. Похороны на завтра назначены.

Врач поведал, что прошедший Выброс дался покойному тяжело, да ещё и мучившая того последние дни бессонница также могла внести свою лепту. Утром следующего после Выброса дня тело Борщевского было обнаружено в курилке, куда покойный повадился захаживать по ночам, "с целью получения эстетического удовольствия от безлюдной ночной тишины", как он сам это называл. Смерть, по всей видимости, была вызвана внезапной остановкой сердца, и даже окажись кто-то рядом, то вряд ли успел что-либо сделать. Были бы хоть какие-нибудь признаки нездоровья, нацепил бы он, Витальич, на отошедшего "душу", а может, и не одну, но Борщ на здоровье не жаловался, да и предпосылок к этому никаких не было.

- И ещё такое дело, Дим, - с некоторой нерешительностью добавил врач. - мы сейчас, если так рассудить, без главного остались. Ты, вроде как, его ассистентом последнее время был, так что...

- Завтра, всё завтра, - уставшим голосом ответил Дима. - Витальич, я ни на что сейчас не способен.

Гусь сотоварищи отправились в сторону столовки. Жрать им хотелось зверски: Дима гнал их до ворот Базы без остановок от самих кунгов, порой делая страшное лицо, когда кто-то из троицы начинал скулить про усталость. Каждый грезил по пути радостным торжеством по случаю успешного возвращения, но известие о смерти Борщевского выбило всю тройку из колеи, и вместо традиционно шумного отмечания получились тихие посиделки. Сталкеры тихо присели, помянули покойного администратора Базы, и над столом повисла тишина.

- За Димона, - неожиданно произнёс Камаз, разливая крепкую жидкость в стопки. - Не окажись его там, - не было бы нас сейчас здесь.

Постепенно завязалось обсуждение всего с ними произошедшего. Гусь поведал, что так страшно, как той ночью в Мёртвом городе, ему до этого ещё никогда не было. Мол, доводилось ему на различной заброшке ночевать, но в Вилёвске что-то совсем уж запредельное творится. Дескать, думал он раньше, что название город получил благодаря особенности притягивать к себе мертвяков, но теперь он полагает, что дело заключается совсем не в них. Камаз тоже внёс свою лепту, поделившись с окружающими своими воспоминаниями, что в ту ночь он боялся всего двух вещей: услышать чьи-то шаги и не услышать чьи-то шаги. Кузя же сидел молча, погрузившись в тягостные раздумья, а когда Гусь попробовал его растормошить, он рассеяно пробормотал, что всё то, что он ранее считал непостижимым, можно записывать в непостигнутое, но этот город... Дальше Кузя понёс какую-то заумь, окружающим непонятную.

- Эхх, - печально вздохнул Гусь, - плохо, что Борщ умер.

- Большой и доброй души человек был, - поддержал его Камаз. - таких уже не делают.

Кузя же, по-прежнему пребывавший в своих думах, промолчал. Если бы кто спросил его в этот момент, о чём тот задумался, то ответил бы он, что тревожит его всего одна лишь мысль: не оставили ли они в Мёртвом городе своего запаха?

***

"Что ж вы, Борис Филлипович, так не ко времени отошли-то? - сожалел о случившейся утрате Дима, лёжа на кровати в своей комнате. - Я же всё вспомнил. Всё вспомнил, слышите?"