Куколка

– Виктор, знаете ли, старик Дерэм вчера умер? – спросил граф, откладывая письмо.

Лакей удержал на весу около выбритых щек щипцы, которые он только что нагрел, чтобы завить усы своему господину:

– Дерэм умер? Ей-ей, это – новость, господин граф. А отчего он умер?

– От кровоизлияния в мозг, я думаю… Он свалился, как сноп, в столовой, когда пришел из Виллемора.

Виктор сделал плечами жест, который без сомнения должен был означать: жизнь бренна. Потом, в то время как его щипцы приподнимали белокурые кончики графских усов, он пробормотал тем безразличным тоном, какой умел принимать, когда высказывал такое убеждение, которое способно было вызвать возражения со стороны хозяина:

– В конце концов, он был славным парнем этот старик Дерэм.

– Славный парень, который обкрадывал меня, – пробурчал де Герсель, почти не двигая губами, так как щипцы все еще были на усах.

Виктор усмехнулся:

– А, господин граф знали это!

– Да он и не старался особенно стесняться… особенно в последние годы…

Виктор, укладывавший щипцы и достававший пульверизатор, сказал:

– И господин граф держали его из доброты.

– Нет, из лености. Это так несносно менять! Довольно, довольно, Виктор… Теперь вытрите! – И, сам вытирая с лица душистые капли, Герсель прибавил:

– В сущности, дело у него шло хорошо; имение было вполне в порядке. Он мошенничал, вот и все; без этого он был бы совершенством.

– Господин граф знает, что всем там вертела девочка? О, это тонкая штучка! Если бы старик давал ей сводить счета, то никто никогда и не заметил бы мошенничества.

Не сумев объяснить себе, почему де Герсель почувствовал, что ему стало очень неприятно от последнего замечания лакея.

Виктор, который читал в выражении лица своего хозяина, словно в хорошо знакомой книге, сейчас же заметил это и прибавил отеческим тоном:

– Впрочем, девочку не в чем упрекнуть. Она умна и энергична – вот и все. К слову сказать, никто не понимает, почему она не вышла замуж. Говорили, что молодой Бурген, хозяин маленького поместья в Тейлье, сильно зарился на нее, и все-таки ничего не вышло…

Однако, почувствовав, что его фразы падают словно в пустое пространство, он замолчал. Туалет был завершен в молчании.

Жан де Герсель должен был в это утро завтракать в клубе, потом зайти за двумя молодыми дамами из высшей промышленной буржуазии, чтобы повести их на выставку английских портретов XVIII столетия. Так как для них появиться вместе с ним было социальным повышением, то они готовы были заплатить за такое преимущество всем, что могли предложить лучшего: самими собой. Перед выходом он прошел в свой рабочий кабинет и наскоро закончил свою корреспонденцию.

Потом он снова взял письмо Генриетты Дерэм, перечел его и принялся размышлять.

Каждое женское письмо, как и каждая женская личность – при условии, что женщина не вышла из возраста любви – возбуждало в нем тайную симпатию, вызывало приступ нежности, стыдливое желание нравиться, желание давать счастье или становиться для этой частицы вечно женственного, человеком особенным из всех прочих мужчин то есть особое беспокойство, и мучительное, и вместе с тем сладострастное, которым он наслаждался медленно, как знаток и все сильнее, по мере того, как шли годы. Он посмотрел на подпись письма: «Генриетта Дерэм». Эти два слова до сих пор не вызывали у него ничего, кроме смутного облика. Худенькая и имевшая отчасти вид мальчишки в юбке «девочка управляющего» до своих двадцати лет слыла некрасивой. Лицо, довольно правильное, было испорчено тусклым цветом лица и бледными губами, но это подчеркивало живость темно-голубых глаз и блеск темных волос, блестевших, словно палисандр. Обитатели Милансей охотно противопоставляли эту странную девчонку ее матери, которая была очень красива и еще сохраняла теперь следы былой красоты. Не сделав Генриетты хорошенькой, двадцатый год смягчил неуклюжесть ее внешности и развернул все, что было в ней привлекательного. Цвет ее лица стал живее, выровнялся; бледная немочь не бледнила более губ; корсаж слега вздулся, но грациозно, крепко: и этот строгий и изящный рисунок бюста настолько был в контрасте с остальной фигурой, напоминавшей юношу, что не мог остаться незамеченным…

Де Герсель заметил это превращение во время своей последней охоты в Фуршеттери; временами он несколько мгновений следил за свободной походкой Генриетты; но он не помнил, чтобы когда-нибудь сказал ей хоть слово. Злоупотребления Дерэма, которые он открыл за несколько лет до этого и которые продолжались и росли год за годом, делали ему антипатичной всю ту семью, которую он считал соучастницей. Генриетта, в частности, казалось, безмолвно подтверждала свое соучастие очевидной заботой встречаться с де Герселем как можно реже. Она явно избегала его, в то время как управляющий и его жена соперничали в рабской услужливости перед хозяином.

– А ведь недурно написано письмо этой девочки! – бормотал граф, перечитывая первые попавшиеся ему строки. – И главное, что в ней хорошо – это то, что она не ноет и не пускается в литературу. А потом она и в самом деле сумела избежать пошлости.