Куколка

Она с потешно-серьёзной миной приставила палец ко лбу и закатила глаза кверху, будто и впрямь погрузилась в раздумье. Которое, однако, продолжалось совсем недолго, так как девушка, не выдержав, прыснула и залилась весёлым, искромётным смехом. Отсмеявшись, она повернулась попеременно к обоим своим братьям, стоявшим чуть позади, и с забавной ужимкой повторила им Денисов вопрос:

– Так зачем мы это делаем, братцы-кролики? Вот товарищ интересуется. Надо уважить его. Разъяснить ему всё это. А то он подумает ещё, что мы скрываем от него что-то, секретничаем, таимся. А ведь это не так. Нам нечего скрывать от общественности. Нет у нас никаких тайн. У нас вообще душа нараспашку. Мы открыты, доверчивы и наивны, как дети. От этого, собственно, и все наши проблемы. От этого иногда и страдаем… Ну да ладно, не будем о грустном, – оборвала она, по своему обыкновению, саму себя и вновь озвучила заданный Денисом вопрос: – Так зачем же, в самом деле, мы всё это делаем? Зачем нам это нужно? Чего мы добиваемся? Чего хотим?

Валера и Толян молчали. Один – дурашливо усмехаясь и корча рожи, другой – по-прежнему с замкнутым, чуть отрешённым видом.

Лиза, по-видимому и не ожидая отклика от своих подельников, ответила на свои вопросы сама:

– А просто так! По приколу. От нечего делать. Живём-то, сам видишь, на отшибе, в захолустье. Хуторяне типа, т-твою мать… В город выбираемся от случая к случаю. Короче, скукотища. Прям хоть волком вой. А скука – страшная вещь. Такие мысли порой начинают посещать. Аж жутко становится… Ну и вот, чтоб не перерезать друг дружку с тоски, мы подумали, подумали, да и порешили резать других. Так-то оно лучше будет, безопаснее. Ну а потом вошли во вкус и уже не смогли остановиться. Это, блин, реально затягивает. Это как наркота. Попробовал разок, так, ради интереса. И уже не можешь остановиться. Хочется снова и снова. Дурь покрепче, дозу побольше. Замкнутый круг. И выхода нет… Ну как, устраивает тебя такое объяснение?

Денис не ответил. Он будто и не слышал её. И даже взгляд его, рассеянный, блуждающий, чуть ошалелый, как у невменяемого, был устремлён не на говорившую, а куда-то мимо неё. И его бледные, бескровные губы чуть слышно, как в бреду, шептали:

– Но мы же ничего вам не сделали… ничего… Я ничего не сделал… За что же?..

Как ни тихо он бормотал, Лиза услышала его. И её – наигранная или нет – весёлость вдруг испарилась в мгновение ока. Лицо заволоклось тенью и чуть исказилось, в сузившихся глазах загорелись притушенные огоньки. Полоснув своего пленника сухим, острым, как лезвие, взглядом, она медленным, тягучим полушёпотом проговорила:

– За что, хочешь знать? Думаешь, не за что? Невинного ягнёнка из себя строишь… Ну да, ну да, как и вы все, когда оказываетесь здесь. Когда в последнем, отчаянном усилии пытаетесь спасти свои убогие, никчёмные, гроша ломаного не стоящие жизни… Ну оно понятно, другого-то ничего не остаётся. Когда стоишь у этого столба, на многое начинаешь смотреть по-иному. Так ведь, а? Как будто глаза открываются и ты видишь мир уже не таким светлым и радостным, созданным исключительно для тебя и твоего удовольствия, для удовлетворения твоих бесконечных, всё умножающихся желаний, каким он казался тебе всегда, а совсем другим. Гадким, пугающим, тёмным, как кромешная ночь. И полным дикой, мучительной, рвущей на куски боли, от которой разрывается сердце и лопается мозг. И ты один, совсем один в этом жутком, чужом и враждебном тебе мире. В полном одиночестве, забытый, потерянный, сломленный. И некого просить о помощи, о спасении. Не к кому взывать. Никто не услышит!.. Ну, разве что к боженьке взмолиться, – глумливо ухмыльнулась она. – Больше, похоже, не к кому. Так ведь и он не услышит и не спасёт. Этот старый лжец и пустозвон давно уже оглох и никому не помогает… А может, и нет его вовсе, – прибавила она глухо, наморщив лоб и уронив взгляд вниз. – Мы тут веруем в него, надеемся, молимся, просим о чём-то, боимся его… А его нет! Тупо нету, и всё тут. Пустота! Мы верим в пустоту. Молимся пустоте. Все наши надежды и стремления летят в никуда… в ни-ку-да…

Её голос, делавшийся всё глуше и глуше, наконец, совершенно смолк, а сама она понурила голову и замерла, казалось, погрузившись в глубокую задумчивость. Которую никто не смел нарушить. Братья с почтительным вниманием взирали на свою ушедшую в себя сестру, не издавая ни звука и не шевелясь, будто пригвождённые к месту. Причём Валера даже перестал ухмыляться и гримасничать и попытался придать своей физиономии сколько-нибудь серьёзное и важное выражение, что, правда, не совсем удалось ему.