Куколка (сборник)

Теперь, когда все это отошло в область минувшего, и я превратился в зрелого и опытного человека, я думаю, что в то время я бессознательно оплакивал самого себя: свое счастливое, беспечное детство, свою невозвратную юность… Все это отошло, все это кануло, меня коснулось огненное крещение жизни и, не принеся счастья, лишь больно обожгло меня.

Зато теперь, снова очутившись на лоне природы, я как бы страстно слился с нею душой. Да, я никогда еще не чувствовал такого сильного, такого сладостного общения с нею. И это благотворное слияние, как целительный бальзам, обволакивало мое измученное сердце, тихо баюкая его, усыпляя его страдания и заживляя его первые раны. Тетя Одилия почтительно преклонялась перед моим влечением к одиночеству и созерцательной жизни, но по временам я ловил на себе ее любопытный, растроганный взгляд. Мало-помалу я из ее слов и из ее отношения ко мне увидел, что она поняла скрытую причину моего душевного состояния. При этом она выказала столько душевной чуткости и понимания, столько деликатности и такта, что я устыдился в своих юношески грубых и поверхностных решениях: ведь я же искренне считал тетю Одилию устаревшей и охладевшей сердцем и был вполне уверен, что она уже не в силах понять мои душевные переживания. Теперь же мне пришлось убедиться в том, что я жестоко ошибался в своих предположениях: у тети Одилии нашлись и понимание, и сердечность, и отзывчивость к моему состоянию, и женский такт, удерживавший ее от болезненного прикосновения к моему наболевшему сердцу.

И я впервые задумался над тем, что, по всей вероятности, ей самой пришлось перенести что-либо аналогичное, чтобы так хорошо понимать переживаемое мною. Приди мне эта мысль полгода назад, я, наверное, с возмущением откинул бы ее прочь, считая ее оскорбительной для моей дорогой тети. Но теперь, научившись раскаянию, я одновременно с этим научился и снисходительности; поэтому в настоящее время эта мысль ничуть не возмутила меня. Напротив, мысль, что тетя Одилия познала свое счастье и все муки любви, как бы приблизила меня к ней, и я почувствовал еще большее уважение и нежность к этой милой, кроткой женщине. Я смотрел на нее и думал: «Да, видно, и ты, дорогая, томилась и ждала, и трепетала от прихода любимого… И в твоих глазах горело пламя любви; и твой взор угасал от неги; и твои губы горели от страстных поцелуев!»

– Может быть, тебе хотелось бы видеть людей, Филипп? – спросила меня тетя на следующий день моего приезда.

– О, нет, тетя Одилия! – поспешно отозвался я.

Однако же на четвертый день она сказала мне:

– Может быть, это тебе будет неприятно, Филипп, но мне пришлось пригласить сегодня к обеду Люси де Префонтэн… Видишь ли, она четыре месяца тому назад овдовела и буквально нигде не бывает, кроме как у нас. И мне неловко отказать ей… Она так скучает, бедняжка!.. Тебе это неприятно, да?

Тетя заметила, что при этом сообщении я сделал легкую гримасу нетерпения; но, не желая делать ей неприятности, я постарался овладеть собой и загладить это впечатление.

– О, ничуть! Мадам де Префонтэн так мила!..

Я сказал это так развязно, что сам удивился: ведь хотя теперешний Филипп д'Алонд и сильно рознился от прежнего, но хорошо понял, какое сильное впечатление производила на юношу хорошенькая молоденькая женщина с пушистыми волосами цвета липового меда, ставшая теперь молоденькой вдовушкой. Да, по-видимому, я сильно изменился, потому что теперь это имя не произвело на меня никакого впечатления. Что мне было до волос цвета липового меда и до русалочьих, прозрачных, зеленоватых глаз! Мои мысли были полны представления дивного образа Мадлен, с ее темными косами и бездонными черными глазами… Мне беспрестанно чудились соблазнительный маленький ротик и запах женского тела, напоминающий запах свежесорванных трав.

На следующий день, когда приехала Люси де Префонтэн, я фатовато улыбнулся, берясь за ручку двери гостиной: я твердо знал, что мое сердце не содрогнется при виде этой хорошенькой женщины. Я знал, что я не стану потуплять взор под наивно вопрошающим взглядом ее больших зеленоватых глаз, что я не стану краснеть, как краснел, будучи гимназистом. Удивительный и непредвиденный результат того, что я мысленно продолжал называть своим «приключением»: не будучи еще возлюбленным ни одной женщиной, я чувствовал, что ни одна из них мне больше не опасна.

Я вошел и тотчас же увидел Люси. Она показалась мне застенчивой и несколько провинциальной, но хорошенькой, как мечта.

Я заговорил с нею свободно и уверенно. Положим, я и раньше всегда держал себя свободно, но раньше это давалось мне с трудом, и я внешней развязностью только маскировал свое настоящее стеснение, тогда как теперь я действительно чувствовал себя совсем свободно и в этой уверенности даже проскальзывал легкий оттенок мужского превосходства.

За обедом я был очень разговорчив, находчив и весел, дядюшка де Тенси подавал мне блестящие реплики, а серебристый смех Люси подзадоривал меня и приятно щекотал мое самолюбие.