Куколка (сборник)

И Бурдуа видел, как они обменялись долгим, горячим поцелуем, не обращая внимания на присутствие кучера, шофера, и даже страдавшей желудочным катаром хозяйки ресторана и ее слуги, которых такое редкое происшествие заставило выйти на террасу. Самый близорукий наблюдатель не мог бы принять этот поцелуй за то, что англичане называют a soul kiss – поцелуй души. Наконец молодая девушка вырвалась и легко прыгнула в экипаж, крикнув кучеру:

– На улицу Матюрэн, двадцать четыре.

Когда легкий экипаж исчез, господин в панаме вернулся к своему столику с намерением расплатиться.

В эту минуту строгий взгляд Бурдуа встретился с черными глазами «соблазнителя», который остановился в нерешительности, держа в руках пятифранковую монету. В голове Бурдуа мелькнуло какое-то отдаленное воспоминание, но, прежде чем он успел опомниться, незнакомец подошел к нему и, пряча деньги в жилетный карман, с улыбкой произнес:

– Жюль Бурдуа?

– Да… но…

– Ты не узнаешь меня? А вспомни-ка лицей в Лиможе…

– Ах, Житрак… Луи Житрак!..

Товарищи горячо пожали друг другу руки.

В душе общительного Бурдуа вместо образа «развратного соблазнителя» уже воскресло воспоминание о Житраке, самом плохом ученике из всего класса, ленивом и смелом, постоянно лгавшем и, тем не менее, симпатичном, который уже хвастался любовными похождениями и выигрывал самые необыкновенные пари. Этих воспоминаний было достаточно, чтобы Бурдуа примирился и с костюмом, и с победоносным фатовством товарища.

– Черт возьми, Житрак! Вот уж не ожидал-то! Выпьем чего-нибудь! Хочешь пива!

– Нет, только не пива, – сказал Житрак садясь. – Что, этот коньяк можно пить?

– Это превосходный коньяк. Вот попробуй… Эмиль, подайте маленькую рюмку.

Сидя рядом, они несколько минут внимательно разглядывали друг друга.

– Ты не похудел, – с улыбкой заметил Житрак. – Это жена так о тебе заботится?

– Я не женат, – краснея, ответил Бурдуа. – А ты, старина, хоть и остался таким же тощим, но стал ужасным франтом. Ты разбогател?

– Разбогател? Нет, но я хорошо зарабатываю.

– Чем ты занимаешься? В лицее ты собирался быть актером.

– Ну, с этим давно покончено. Сначала я был представителем одного виноторговца в Бордо. Потом это мне надоело, и я выбрал другое занятие. Я путешествую и продаю перья… для отделки шляп. Продаю также и формы… Черт побери! Ты был прав: твой коньяк необыкновенно хорош.

– Не правда ли? – с гордостью подтвердил Бурдуа. – Знаешь, старина (старые лицейские прозвища как-то сами собой просились на язык), я именно потому и выбрал этот ресторанчик, что здесь так спокойно и тихо и что за мной ухаживают. Кофе варят для меня в особом кофейнике; коньяк держат только для меня. Завтракаю я всегда у Лавеню… знаешь, около вокзала.

– Знаю, – ответил Житрак. – Но скажи мне, пожалуйста, что ты сам-то делаешь?

– Я был чиновником на правительственных фабриках по табачному отделу. Хорошо продвигался по службе, и в тридцать пять лет был уже контролером в городе Ман. А тут вдруг получил наследство, и хорошее наследство, после дяди с материнской стороны, разбогатевшего торгаша. Тогда я вышел в отставку и поселился в Париже.

– Так ты теперь ровно ничего не делаешь?

– Говорю тебе, что я вышел в отставку. У меня девять тысяч дохода – директорское жалованье, а вкусы мои самые простые. Чего ради стал бы я выбиваться из сил до шестидесяти лет? Чтобы получить лишних три тысяч франков, которые я не знал бы куда девать? Вот я и предпочел лучше пользоваться свободой. Я читаю, гуляю, хожу в театры, посещаю художественные выставки. По вечерам, после обеда, я встречаюсь у Лавеню со старыми друзьями, довольно веселыми малыми. И жизнь идет со страшной быстротой! Даже слишком быстро!

– А кто у тебя занимается хозяйством?

– Филомена… тоже из Крезского департамента. Я живу в двух шагах отсюда, на улице Монпарнас.

– Ты умница, – одобрительно отозвался Житрак, наливая себе вторую рюмку коньяка. – Девять тысяч франков дохода! Недурно! Ах, ты, дрянной капиталист! А как обстоят у тебя дела с хорошенькими женщинами? – прибавил он, глядя приятелю прямо в глаза.

Бурдуа не выдержал циничного взгляда товарища: он всегда отличался врожденной стыдливостью, но это была односторонняя стыдливость старой девы, которая не избегает пикантных разговоров, если только речь идет не о ней самой.

– Ах, с женщинами? Боже мой, да так же, как у всех!

– Не станешь же ты уверять меня, – настаивал Житрак, – что в твоей холостой жизни не замешана ни одна юбка… например Филомена?

– Филомена? – повторил Бурдуа, поднимая на него взор честных голубых глаз. – Да ведь ей пятьдесят три года! Нет, уверяю тебя… ничего серьезного. Я же говорю тебе – как у всех.

На лице торговца перьями промелькнуло легкое презрение.

Бурдуа счел необходимым оправдаться: