Кукольник

– И я не верю. Только какая разница? Кто там будет выяснять: правда, вранье… Оставил, значит, на орбите, а челноком заинтересовалась птица Шам-Марг. То есть не птица, а флуктуация континуума класса 8S-32+ и так далее. Птицей ее журналисты прозвали, для помпы. Короче, включила она челнок в свою структуру и восемь лет возилась с малышом, как умела. А на девятый год челнок подобрали монтажники – их пригнали собирать станцию для грузовых транзитов…

Лючано смотрел на птицу, распростершую крылья на весь экран. На дивный огонь, теснивший помпилианские галеры. Он смотрел и думал о том, насколько мы все любим вымысел. Птица, малыш-альбинос в челноке, чудо-спасение… Иногда кажется, что продадимся с потрохами первому встречному, который предложит сказку поярче, позаковыристей. И, слепые от любви к тому, чего нет, без интереса проходим мимо того, что есть.

Оно ведь есть? – ну и ладно, никуда не денется.

А когда оно девается, и так, что не сыскать – переводим его в разряд заветных сказок. Раскрашиваем, увешиваем яркими игрушками; заводим вокруг хоровод. И снова начинаем тосковать, хотеть туда, за грань…

Эх, мы.

Неугомонные.

Ненасытные.

Рвущиеся прочь из настоящего, как дети рвутся из-под родительской опеки.

Тем временем на экране, наслоившись поверх космоса с флотами, вехденским антисом и птицей Шам-Марг, выдуманной журналистами, возникло море. Обычное, слегка волнующееся море, на котором маневрировали корабли, весельные и парусные. Над мачтами парил сокол невероятных размеров, а из-за горизонта на крылатом коне несся всадник, потрясая копьем.

В сочетании с частично сохранившимся космосом картина выглядела потрясающе.

Хотя и отдавала дешевой психоделикой.

– Что это? – спросил Лючано.

– Это Максимилиан Гермет, – ответил Фаруд. – Наш арт-трансер, звезда, вторая ванна слева. У него часто бывают такие забросы. Как по мне, чушь и гнилой сюр. Но Монтелье нравится.

Вехден почесал кончик носа, чихнул и добавил:

– Макс в юности побывал в рабстве у помпилианцев. Шесть месяцев. Потом друзья выкупили. Наверное, с тех пор и поехал крышей. Артист, психика хрупкая, ранимая…

В рабстве, подумал Лючано. Интересно, как оно – в рабстве?

Что значит «сидеть в тюрьме», он уже выяснил.

И что значит – «быть в крепости».

– …лишь в случае форс-мажора или накопления оговоренной суммы выкупа я даю разрешение рассекретить нашу договоренность. На это у меня есть резоны. И, поверьте, серьезные резоны!

– Какие резоны? – не сдержавшись, возразил Лючано графу. – Даже сейчас, после финансового краха, вам ничего не стоит дать «вертеповцам» вольные. На прибылях от театра вы не разбогатеете заново. Мы оба это знаем!

– Помогите, голубчик, – кивком головы Аркадий Викторович указал на стакан с травяным чаем. – Руки дрожат, сами понимаете…

Лючано помог ему напиться, вернул пустой стакан на столик у кровати и вытер губы его светлости платком. Поблагодарив, Мальцов сполз обратно на подушку и после длительного молчания согласился:

– Знаем. Оба. Тем не менее, я не дам им свободу просто так.

– Почему?!

– Потому что свободу надо уважать. Вот я, например, уважаю. И не разбрасываюсь вольными, несмотря на пропаганду Штильнером высоких идеалов. Волю, дорогой вы мой, нельзя кинуть человеку, как милостыню. От таких широких жестов воля гниет и воняет. Свобода, подаренная сверху – яд. Сколько хороших людей погибло от этого яда!

– А заработанная – лекарство? – мрачно усмехнулся Лючано.

– Да. Если работать в поте лица – безусловно, лекарство. Еще можно брать в бою. Но это особый случай, и к «Вертепу» отношения не имеет.

«Стареешь, благодетель, – Тарталья вертел в пальцах брелок от ключей, пытаясь скрыть гадкие мысли от проницательного Аркадия Викторовича. – Болеешь, дряхлеешь и впадаешь в детство. Пафос, маразм, капризы… Ладно, что я тебе могу возразить? Ничего. Хозяин – барин».

Маэстро Карл и Гишер Добряк молчали.

Было неясно, на чьей они стороне.

– А свобода, полученная нами от рождения? – директор «Вертепа» все же рискнул выступить напоследок. – Что вы скажете про нее?

– Рождаясь, мы не получаем никакой свободы, – твердо ответил отставной бомбардир-майор. – Вы, голубчик, еще слишком молоды. Со временем поймете.

Глава десятая Дуэль

I

Двое суток безделья – настоящий подарок судьбы.

Нежась в постели, нашпигованной скрытыми датчиками, сканерами и нано-массажёрами от пролежней, как свиной окорок – чесноком (ах, благословенная Мальцовка!), Лючано вел нескончаемый спор со своими внутренними голосами – и получал от этого огромное удовольствие.

«Голова по вечерам болит! – сокрушался заботливый маэстро Карл. – И в глазах временами двоится…» Да, перехватывал инициативу Лючано. Сотрясение, обычное дело! Череп целехонек, мозги из ушей не вылетели – радуйся и не ворчи!

Когда лопатой по башке заедут, бывает и хуже.

«Три десятка синяков по телу, – констатировал Гишер, в отличие от маэстро, конкретный и грубоватый. – Две гематомы, одно легкое растяжение. Содрана кожа на скуле и виске. Баклажан ты, дружок мой, синенький…»

Кости, главное, целы, обрывал экзекутора Лючано.

«А кто чувствует себя выжатой тряпкой?»