Кукук

Веки мои ещё не разлепились в тот день. Утренний свет был не в силах справиться с ними. Осеннее солнце нежно грело их через миниатюрное окно спальни своей остывающей силой и это отлично контрастировало с морозным воздухом. Тело, расслабленное до предела, утопало в перине. Я — четырнадцатилетний мальчишка, охочий до ласки, но не получающий её, провожу свои выходные у бабушки с дедом. Абсолютный уют, несмотря на запах дачной сырости, регулярно вырывает меня из городской квартиры и манит к себе за полсотню километров от Питера в северном направлении в посёлок Рощино. Печка к утру как всегда остывает, и в комнату возвращаются духи древних обоев, ветхих занавесок и искалеченной временем мебели. Всё это становится достоянием моего носа. А запахи мне эти очень дороги. Я всегда обожал эстетику разрушения: ржавчину, гниющую древесину, лохмотья краски, битый кирпич, сгустки бумаги, трещины, царамины. Любил я это дело и глазом, и носом. Тем не менее, я охотно желаю вернуться в тот сон, из которого только что выпал. Вернуться в него нужно однозначно, т.к. несколько секунд назад я пытался втиснуть свою подростковую письку в девушку, после того как изрядно подержал в руках её грудь. Такое было возможно лишь во сне. Наяву мой сексуальный мир был куда трагичнее. То есть его вообще тогда не было. И тут я понял, почему нежное чудо меня покинуло. Уши мои прокалывал раздражающий, как комариный писк, звук. Бойкий шёпот моей тётки доносился из соседней комнаты. Она опять приехала спозаранку и что-то занудно рассказывала моей бабушке. Слов было не разобрать, да это, чёрт побери, и к лучшему. Мучительно хочется рухнуть обратно в сон, вернуться к женской коже, зарыться носом в копну волос и ласкать-ласкать.., но раздражение от шёпота растет, и я окончательно просыпаюсь. Переворачиваясь с живота на спину, я задеваю холодные места простыни и одеяла. Брр! Накрываюсь с головой. Обильно дышу ртом, чтобы нагреть воздушный пузырь снова. Тёткин шёпот, лишь изредка переходящий в голос, не знает преград, он следует за мной через толщу перьевого одеяла вглубь ушной раковины, даже сквозь плотно прижатые к голове ладони. От рук уши начинают болеть, и от этого средства приходится отказаться. Если бы она не шептала, а всего лишь говорила вполголоса, или даже, если бы говорила в полный голос, я бы наверняка не обратил на этот акустический эффект особого внимания. Но она, как ей это всегда было свойственно, шептала-шептала-шептала. И это шипение было невыносимо. Бабушка время от времени вставляет своё «да», означающее внимание, но, наверняка ведь, думает о чём-то своём, не вникая в динамический бред сестры.

Теперь я не знал, что мне делать дальше. Выходить из спальни желания не было. Несмотря даже на то, что каждый раз, приезжая к бабушке и заставая меня у неё, тетя Нина щедро одаривала своего племянника то трёшкой, то пятирублёвкой. Я никогда не испытывал особой страсти к деньгам, и поэтому моя благодарность за подобные подарки всегда была неловкостью. Устраивать театральное представление со вступительным удивлением, хотя уже явно догадываясь о последствиях, когда вот уже виден её кошелёк, в нём роются, первым отказом от ненужных щедрот, отказом дальнейшим, заканчивающимся принятием денег с повторяющимися благодарностями… ну не мог я это сыграть!

В общем, я решил переждать ту беду и долежать до финала, когда незваная гостья (а бабушка никогда не приглашала никого к себе, все приезжали по собственной инициативе), нашептавшись вдоволь, удалится. Прошло полчаса. Находиться в постели стало невыносимо. За это время я насмотрелся на пейзаж за окном. Голые ветки яблони перед домом и чистое голубое небо, вот всё, что можно было увидеть в окне, лёжа в кровати. Начинала болеть спина. Я в очередной раз прошёлся взглядом по насыщенным узорам обоев, по маленькой почерневшей иконе в серебряном окладе (подарок тёти Нины моей бабушке), в который раз оценил размер 50-ти-литровой бутыли с самодельным вином и завершил свою утреннюю гимнастику для глаз на двух иллюстрациях Леонардо да Винчи. На них были изображены мадонны с младенцами. У одной из них была вынута грудь, которую сосал ребёнок. Я опять вспомнил о своём сне. Подобные подарки сновидений случались у меня не чаще, чем раз в два месяца. Мне было о чём грустить. Вместо того, чтобы баловать меня эротическими снами, мой мозг развлекал меня в снах ощущениями падения. Я тысячекратно испытывал этот ужас, человека летящего с огромной высоты и чувствующего себя обречённым. При падении больно не было, но было ощущение, будто боль вот-вот начинается, и вот остаётся лишь доля секунды до того, чтобы её ощутить во всей силе. Тут-то я и просыпался, либо проваливался в другой сон. Все вокруг говорили, что эти ночные полёты являются следствием моего роста. Возможно, отчасти так оно и было.

Шёпот за стенкой прекратился, но это не стало моим освобождением от родственницы-не-родственницы. Как раз наоборот, это был первый странный день в наших отношениях.