Кукушка

«Жизнь твоя уже не так принадлежит тебе, как раньше. — Голос белого зверя звучал в голове у травника задумчиво и нерешительно, будто сомневаясь: раскрывать человеку некую тайну или не раскрывать. — Высшая жертва не в том, чтоб принести других людей на алтарь своей свободы и познания. Твоя плоть — древних кровей, но сейчас главное не это. Стихая Бездны ищет выхода, а ты напитан высшим заревом эфира. Сделка за сделкой, ты поднимаешься по этим ступеням. Совершенство вечно и недостижимо, но кто сказал, что его нет? Ты на пути к Богу, Лис».

Травник вздрогнул. Обернулся:

— Что ты сказал?

От голоса, которым был задан этот вопрос, у человека побежали бы мурашки по спине. Единорог остался невозмутим.

«Ты на пути к Богу. Или к дьяволу. Ты мечешься, недопонимаешь, но ты — струна, Тебе решать, какую ты сыграешь песню, как прозвучишь. Или порвёшься. Во все времена это было личным выбором. Я хочу, чтобы ты подумал над этим. Тебе, как и Светлому народу, от рождения дано больше, чем другим. Но не уподобляйся им в последнем шаге. Люди принесли очередную жертву — огромную жертву. Принесли и продолжают приносить. Вопрос: что будет, если кто-то её примет? Я помню, как жрец Один был ещё простым жрецом народа асов, как он пришёл к тому ясеню возле источника познания и как принёс себя в жертву себе же небесному — ударом копья. И отдал глаз. И провисел на дереве девять ночей. Я помню Гаутаму, помню белого Иешу... Я помню, кем они стали. Я помню также многое другое. И многих других. Я помню. Они выбрали».

— А ты?

Зверь склонил голову:

«И я».

Жуга долго молчал.

— Так ты скажешь мне, отчего эльфы так ненавидели пауков?

«Честно?»

— Честно.

«Понятия не имею».

* * *

— ...Не трогай яблоки! Куда ты лезешь? Положи на место. Ещё разок увижу, руки тебе оторву. Или нет — лучше пожалуюсь настоятелю, он на тебя наложит епитимью. Постоишь денёк на холоде в часовне, на коленях, может, поумнеешь. Чего смотришь? Закрой рот и не стой столбом, а возьми кувшины и нацеди вина к трапезе... Что ты делаешь — там белое! Сколько можно говорить: белое только к рыбе, к другой еде и к фруктам — красное; запоминай, дуралей, пока я жив и пока ты не пропил мозги, как этот пьяница Арманд... В подвале три десятка бочек, из них только три раскупоренные, так ты и среди них путаешься! Чего таращишься, олух? Возьми ещё кувшин, вон тот, поменьше, и нацеди вина отсюда — это для аббона и его гостей. И ещё один — солдатам и господину палачу. И крантик закрути у крайней бочки: капает.

Седой, растрёпанный, носатый и очень сердитый, брат Гельмут наставлял послушника, которого ему прислали в помощь. С наступлением весны работ в монастыре прибавилось, учёт припасов сделался настоящей проблемой — что-то надо было поскорее съесть, другое — перебрать до будущего урожая, а иное и вовсе выбросить, поелику не пережило зиму и протухло. Монахи простужались, у кого-то стали кровоточить челюсти, пришлось разбить две бочки — с квашеной капустой и мочёными яблоками. К тому же теперь в монастыре стоял отряд испанцев, с ними ведьма и палач. Брат Арманд, на коего, помимо прочего, свалились кормёжка и присмотр, уже не справлялся. Келарь испросил у аббата помощи и получил на свою голову недавно принятого конверса Аристида — долговязого тупого глуховатого подростка с вечно заложенным носом и отвратительной привычкой вычёсывать из волос засохшие струпья. Всё равно в другом месте пользы от него было как от козла молока, да и здесь, сказать по правде, парень мало помогал, чаще пытался что-нибудь стянуть.

В подвале было холодно и сыро, на стенах, бочках и корзинах лежали пыль и плесень, пахло прокисшим вином, рассолом и крысами. Единственная лампа с маслом еле разгоняла тьму.

— Капает и капает, — посетовал брат Гельмут. — Как ни зайду, всё время капает, будто безобразит кто. — Он с подозрением посмотрел на Аристида. — Эй! Ты, часом, не отхлебывал вина? — Парень помотал головой. — А ну дыхни. Да не туда дыхни, сюда дыхни... Фу-у... Хм... В самом деле, не отхлёбывал. Странно...

Самолично убедившись, что крантик завёрнут как положено, келарь отослал юнца перебирать морковь, а сам долго обстукивал бочку с разных сторон в попытке выяснить, сколько в ней осталось содержимого. Бочка была большая — в полтора человеческих роста, и толком ему узнать ничего не удалось, что тоже настроения не прибавило.

Напридумывали ерунды, крантов этих дурацких, — ворчал он. — Не поймёшь теперь, сколь там вина в нутре осталось; много? мало? То ли дело в старые времена: откроешь крышку, посветишь свечкой — сразу видно! А что скисало иногда, так тоже хорошо: скисало, да не пропадало. Опять и уксус лишний закупать не приходилось — своего хватало. Это пусть миряне у себя в пивных крантики крутят, им понемногу лить надо, в разные кружки, а нам это дело ни к чему... Эй, ты чем там хрустишь?

— Я... ничем... — Аристид упрятал руки за спину.

— Ничем? А что ты прячешь? А ну, покажь ладони, вошь постельная! Покажь, покажь. И рукава покажь! Так и знал. Морковь жрёшь. Прямо с землёй. Поганец. Ну-ка, дай сюда.