Кукушка

Игла вошла неглубоко, но ей показалось — достала до кости. Между лопаток тёплой струйкой потекла кровь. Бурча себе под нос, палач исследовал её тело дюйм за дюймом, неизменно втыкая свою распроклятую иглу в любое подозрительное место. При новых уколах она уже не кричала, только вздрагивала, стонала и сосала воздух, каменея телом. Верёвки врезались в кожу. Наконец палач добрался до шеи девушки, но, убедившись, что пятно там самое обычное и так же кровоточит при уколе, успокоился и отложил свой инструмент. Ялка осталась сидеть, дрожа, вся в поту и кровавых потёках. Мыслей не было, в голове только непонятный шум. Хагг просил потерпеть, думала она. Хагг уговаривал её тогда терпеть... А ведь пытки даже ещё не начинались. Прошло уже, наверное, никак не меньше часа. Ей захотелось пить. Затишье тянулось подозрительно долго. Золтан за её спиной с холодным звяканьем перебирал инструменты. Она подняла глаза и вдруг увидела бритву. Дыхание у неё перехватило, горло сдавил спазм, но убивать её пока не собирались. Обстоятельно, не торопясь, как будто стриг овцу, Хагг сбрил ей полностью все волосы на теле, затем его рука легла ей на затылок. Лезвие всухую заскребло по коже. Макушке сделалось холодно.

— Не надо... — прошептала она. Полголовы уже было обрито. — Прошу вас: не надо...

— Замолчи, а то кляп вставлю.

Прядь за прядью её длинные, тёмно-каштановые волосы падали на пол. Ялка смотрела на эту груду пустым, бессмысленным взглядом и моргала. Последняя преграда, дарованная богом женщине, рушилась. По щекам её катились слёзы. Через несколько минут всё было кончено — в холодной комнате, перед пятерыми вооружёнными мужчинами, сжимая крест, сидела и смотрела в пол нагая, перемазанная кровью девушка со связанными руками. На исхудавшем теле выпирал живот. Все волосы с головы исчезли, открыв взорам хрупкую шею, испуганные глаза и тонкие, нежные, почти ещё детские уши. К этому моменту Ялка уже перестала связно думать, перестала воспринимать действительность. Она была как пьяная. Мир разделился, боль и стыд поставили барьер меж ней и окружающими, а в голове крутилась только одна мысль: это не я, это-не-я, этонеяэтонея...

Но это была она. Чуда не случилось.

А безжалостные пальцы вновь ощупывали её, поднимали ей руки, трогали и поворачивали голову, отгибали уши, разжимали зубы... Затем верёвки у неё на руках опять ослабли и упали, она подняла взгляд и увидела Золтана, протягивавшего ей какую-то скомканную тряпку.

— Одеваться.

В глазах двоилось от слёз. Руки затекли и ничего не держали. С трудом двигая непослушными пальцами и обдирая кожу в кровь, она торопливо натянула через голову грубую волосяную хламиду, больше похожую на мешок с тремя дырками. Та едва доставала до колен, была влажной и пахла мышами. Ужасно, но всё-таки лучше, чем ничего. Прежде чем девушка успела сделать что-нибудь ещё — потрогать голову или хотя бы утереть лицо, палач снова свёл ей руки за спиной и связал двойным констриктором. Подтолкнул к Томасу. Тот побледнел, но остался на месте.

— Я никакой ведьминский знак у неё не находить, — подняв свой выдающийся нос и глядя молодому монаху в глаза, холодно произнёс Людгер, он же Золтан. — Прошу записать.

— Vive Dios! — облегчённо выдохнул Родригес от дверей и тотчас умолк, будто сказал что-то неприличное, и сделал вид, что занят своей алебардой.

Все оглянулись на него, но ничего не сказали. Монастырский колокол пробил сексты. Был почти полдень. Томас гулко сглотнул.

— Мне... я, пожалуй, к-к... кликну брата Себастьяна.

Золтан пожал плечами, стёр кровь с пыточной иглы и спрятал её в кожаный чехол.

— Вы — монах, — сказал он. — Я думаю, вы лучше знать, что дальше делать.

Томас посмотрел на Ялку (та стояла неподвижно и не поднимала глаз), на палача, на стражников, опять на девушку, наконец решился и что-то торопливо стал записывать на пергаменте.

— Да, — сказал он, — Да, да...

Перо тряслось, чернила брызгали, но вскоре парнишка овладел собой, и последние строчки уже были вполне различимыми.

— Извольте расписаться... мастер Людгер...

Золтан поставил подпись. Томас посыпал пергамент песком, стряхнул лишние песчинки и обернулся к стражникам:

— П-препроводите... арестованную... — Он запнулся и в нерешительности посмотрел на девушку. — Арестованную... — повторил он.

Та стояла и смотрела на него. Глаза в глаза.

Молодой монах почувствовал, как взгляд его застилает пелена. Такое с ним случалось и раньше, и не раз — когда накатывала волна пророчеств или высочайшего экстаза при торжественной мессе, или при видениях, которые его порою посещали. Но сейчас это было что-то другое, больше похожее на странные воспоминания — свои и в то же время вроде как чужие. Пред взором его пронеслись нечёткие картины — некий город, стылая брусчатка, ветер, ночь... поляна или луг возле реки... роса на травах... холодно ногам. Лица детей... Два тёмных силуэта, оба взрослые. О чём-то говорят, а он совсем маленький... Звон колокола — здесь, сейчас? Или — тогда? И главное — глаза, глаза в траве, их много, маленькие бусины... Шум, шорох, звук свирели... флейты...

Флейты.