Кукушка

Ялка с кувшином в руках шла мимо раненых, иногда останавливаясь, чтоб наполнить вином чью-то кружку, поменять повязку, сказать несколько слов. Чаще всего её почти не понимали. Это были испанцы, враги, но девушка чувствовала к ним странную жалость и сочувствие. Они выглядели ужасно, были переломаны, разрублены, побиты, но пытались улыбаться и шутить, спрашивали, как её зовут, кого она ждёт, мальчика или девочку, а за вино благодарили, будто это был нектар богов. Ещё днём мамаша Кураш всучила ей этот кувшин и наказала идти в полевой госпиталь. Ялка было вздумала артачиться, но вскоре сообразила, что так она будет выглядеть слишком подозрительно, да и на самом деле это было нехорошо. Война войной, но раны — ранами. Всегда, везде, словно осколок рыцарского кодекса, существовал неписаный закон: не трогать обозы с ранеными и щадить госпитальные лагеря. В конце концов, раненые — это уже не бойцы.

Она шагала, сгибаясь под тяжестью кувшина, погружённая в собственные мысли, и вздрогнула, услышав тихое: «Кукушка…»

Обернулась. Золтан.

Хагг лежал, укрытый одеялом, в самом конце ряда. Тут же горел костерок. С другой стороны, понурив голову и глядя в точку, восседал на чурбаке лысый толстяк, в котором девушка не без удивления признала сумасшедшего Смитте.

— Кукушка… — повторил Золтан и попытался улыбнуться левой половиной рта. Это ему удалось с трудом — на верхней губе у него была рана, перевязать её было трудно.

Он еле говорил.

— Ты… Вы… — Ялка сглотнула. Опустила наземь свою ношу, подобрала юбки и присела рядом. — Как вы?

— Ты жива, — с облегчением сказал Золтан. — Я надеялся, что ты сбежала… но не знал. Что ты… здесь делаешь?

— Разношу вино.

— Нет. Как ты… сюда попала?

По-видимому, раной на лице дело не ограничивалось — Золтан дышал тяжело, с присвистом, часто морщился, цедил слова по капле. Левая рука была неподвижна, правая всё время шарила по одеялу.

— Вас ранили?

Хагг усмехнулся:

— Я ранен, да. Но раны — не главное… Сердце, малыш. У меня… больное сердце. Так-то.

Ялка похолодела.

— Как у моей мамы… — произнесла она.

— А? — не расслышал Хагг. — О чём ты?

— Вы сражались? Я принесла вино. Хотите?

— Что ж… налей. Хуже не будет. Смитте вытащил меня из боя. Полоумный… Кто бы мог подумать!

Заслышав своё имя, Смитте повернул к ним голову, скосил глаза и равнодушно оглядел обоих. С губ его свисала ниточка слюны. Почти сразу он потерял к ним всякий интерес, и только когда зажурчало вино, тоже потянулся за кружкой. Ялка налила и ему. Толстяк жадно выхлебал всё и потом долго делал вид, что пьёт, держа перед собой пустую кружку. А может быть, не делал, а действительно воображал, что пьёт, — его больному сознанию не под силу было отличить мир своих грёз от мира настоящего. Ялка сжалилась над ним и налила ещё.

— Вино… — проговорил Хагг, — глядя в медленно темнеющее небо. — Я давно не пил хорошего вина… Спасибо, девочка.

— Они поймали Лиса, — холодно произнесла она.

— Кто?

— Те церковники. Был суд, но суд не инквизиторский, а полевой. Всё было очень быстро, они даже не дали ему сказать хоть что-то в своё оправдание… Его сожгут на рассвете. Завтра.

— За… что?..

— За многое. За ересь, за ведовство, за обман, за шпионаж, а особенно — за то, что сам себе присвоил сан, облачился в рясу и притворился монахом. Получается, все, кого он лечил, как бы продали душу дьяволу. Это сложно, я ведь не была там, мне рассказывали… Я не понимаю. Вы, мужчины, пишете странные законы. Женщины бы таких не придумали.

— Он… не дьявол…

— Я знаю. Мы ничем не можем ему помочь.

— Мы?.. Кто это… мы?

— Здесь Фриц.

— А… Фридрих…

— Ещё со мною Михелькин. А ещё сегодня утром к нам пришёл мальчишка… маленький монах, брат Томас. Он сказал, что он на нашей стороне. Он много нам рассказывал, но, если честно, я опять мало что поняла. Он говорил, что не может ему помочь, а помогу только я, вернее, все мы трое. Говорил, что это — эв… — тут она запнулась и еле выговорила: — Эв-ка-стро-фа… Эвкастрофа. Я не поняла, что это. — Она потёрла виски и помотала головой. Вздохнула. — Я такая тупая стала, такая тупая… Очень устаю. Даже думаю с трудом.

— Пройдёт. — Золтан сглотнул и сделал ей знак прибли зиться. — Нагнись ко мне. Мне трудно… громко говорить…

Девушка нагнулась.

— Томас — хороший мальчик, — сказал Золтан, — он всё понял… до всего додумался сам. Его хорошо учили… может, не тому, но хорошо… Эвкатастрофа, дитя, — это всесожжение. Преображение и восхождение через боль… Жуга… он сам приносит себя в жертву, чтоб переродиться… стать другим… Ты знаешь, что он теряет память?

— Память? Пресвятая Богородица, нет. А почему?

— Долго рассказывать. У меня нет… времени. Вы трое — ты, Фриц и Томас — три мышонка. Вы колдуете втроём. Но ты главнее их. Ты женщина, и ты развиваешь… и преображаешь… У тебя редчайший дар: ты можешь править прошлым и грядущим… но ты не обладаешь Силой. Жуга это знал. Когда его сожгут, вся его Сила обретёт свободу…

— А он?