Кукушка

— Легко отречься, если что-то исказилось, — философски возразил на это мальчишка в монашеской рясе. — Труднее остаться, чтобы выправить. Папа пошёл на поводу у королей, и слуги Христовы претворили воздаяние в месть, а это плохо. Но я буду думать, как это исправить. Нам не искупить чужих грехов — пока это смог сделать только наш Господь. Попробуем же искупить свои. Ты говоришь о вере, но я не оставлю католичество: я не вижу, чем реформаты лучше нас, католиков.

— Кому куда, а мне вот маму надо разыскать, — задумчиво говорил Фриц, вертя в руках Вервольфа. — Теперь им меня не запугать. Уж теперь-то я дознаюсь, куда их увезли, и разыщу их.

— Только не пытайся больше к-колдовать. Не выдержишь.

— Подумаешь! — Фриц подвигал браслет у себя на запястье. — Понадобится, буду ворожить. Не остановишь.

— Ну и п-подохнешь.

— Если надо будет, так и подохну. Тебе-то что?

— Ты неисправим. Но я буду молиться за тебя.

Они ругались как обычные мальчишки. Если бы не сан, подумала Кукушка, между ними вполне могла бы завязаться дружба или возродиться старая, которая была когда-то в детстве. Но они уже едва ли помнили о ней…

«Жива твоя мама, и сестрёнка жива», — с горечью думала Ялка, смыкая веки. «Тебе дико повезло, и ты, как часть нас, триединства, сам уготовил им такое будущее, в котором их отпустят на свободу и простят. Реформаты уже рушат застенки со всеми этими жуткими кандалами, дыбами, колодцами и маятниками… И хоть твоя сестричка никогда не сможет до конца оправиться от ужасов тюрьмы, она найдёт любимого человека, с которым проживёт всю жизнь и будет счастлива… А вот какой путь ты выбрал для себя, то мне неведомо.»

Октавия спала, завернувшись в большой плащ.

Ялка услышала шаги и обернулась. Позади стоял Михелькин и теребил рукав.

— Чего тебе? — спросила она.

— Я… — Белобрысый парень неловко повёл руками, словно не знал, куда их деть. — Ты… Я хотел с тобой поговорить.

— Так говори.

— Я всё обдумал, — начал он. — Я поговорил с одним торговым капитаном: он набирает команду, чтобы плыть в Африку, в Капскую колонию. Там благодатная земля, растёт виноград и есть оловянная руда, но нет королей и наместников… Те, кто уехал туда, не пожалели. Плывём со мной! Я устроюсь на шахту, подкопим денег, заведём хозяйство. Мы можем быть счастливы. Я… — Он сглотнул. — Я обещаю, что не брошу тебя и буду о тебе заботиться. Всегда-всегда.

Даже деревенской девчонке эти песни были знакомы: в последние годы о колонии на Каар de Goede Hoop не вспоминал только ленивый.

— Спасибо, что хоть о любви не стал говорить, — горько сказала Ялка, — а то я уж думала, что ты никогда не повзрослеешь…

Михелькин молчал, потупившись. Ялка закуталась в шаль.

— Послушай, Михелькин, — сказала она, — я устала. Так устала, что не знаю, как об этом и сказать. Не приведи Господь тебе когда-нибудь так устать… Спасибо тебе за всё, что ты для меня сделал. Я никуда не поеду. Останусь здесь, рожу ребёнка и сама его воспитаю. Хорошо, если это будет девочка, особенно такая же красивая, как ты, хотя мальчик — тоже неплохо. Но мне не нужно твоей помощи. Не беспокойся обо мне: я выдержу. Мы, женщины, выносливее вас, мужчин.

— Но…

— Уезжай, Михелькин, — перебила его девушка и устало закрыла глаза. — Африка — это хорошее решение. Там ты станешь настоящим мужчиной. Может, и счастье своё найдёшь. Уезжай.

— Но мы…

— Я — не твоё счастье. А ты — не моё. Да ты и сам это понимаешь. Ведь понимаешь же?

Михелькин закусил губу, огляделся, вынул из-за пазухи свёрток и протянул его девушке:

— Возьми. Пригодится.

Ялка приняла его и чуть не уронила — вещица внутри оказалась донельзя увесистой. Она развернула тряпку. Внутри оказался золотой браслет гномьей работы, тот самый. Ялка растерянно подняла взгляд на Михеля.

— Чем же ты заплатишь за место на корабле?

— Отработаю матросом или ещё как-нибудь. Не думай об этом. Тебе он нужнее.

— Спасибо. Спасибо тебе.

Михелькин ничего не ответил, развернулся, сжал кулаки и молча зашагал обратно на вершину холма, где стоял фургон, горел костёр и хрустели овсом лошади. На миг сердце девушки кольнула тонкая иголка сожаления. Может, и вправду лучше остаться с ним, уплыть в эту самую Африку, построить там дом, завести хозяйство и жить свободными… Но тут же она одёрнула себя: как бы ни был он ей мил и симпатичен, каким бы честным ни сделался, прошлое всегда будет стоять между ними. Она понимала, на какую жертву он пошёл, когда полез за ней в провал подземного хода. Он искупил свой грех, но память о насилии, о боли, о предательстве была жива. Она была готова даже смириться с тем, что выносит его ребёнка, но в одном она была уверена: любви меж ними быть уже не может. Никогда.

Меж тем природа напомнила о себе — нужно было отойти. Ялка встала и пошла вдоль берега по мокрому песку.

Солнце медленно поднималось. Сквозь воду, начинающую помаленьку становиться прозрачной, была видна трава, на дне просвечивали кусты и какие-то обломки. Осень давала о себе знать. Солнечные лучи грели спину, а вот ноги мёрзли: башмаки, которые подыскала для девушки маркитантка, были старые и прохудившиеся.