Кукушка

Войска стояли под стенами Лейдена почти год. Война превратилась в привычку. Кострища погрузились в землю, палатки выцвели и истрепались. Царили разброд и шатание. Не хватало дров, не хватало провизии, не хватало овса для лошадей. Баржи и обозы шли с большими перебоями. В лесу переловили птиц, теперь ждали желудей. Нельзя было ступить ни шагу на север или на восток: в лесах бесчинствовали гёзы, а на море, вдоль побережья, от Флессингена до Гельдера без устали крейсировали корабли повстанцев под водительством адмирала Трелона – фрегаты, корветы и большие шхуны в сорок тонн с двадцатью чугунными орудиями на каждой.

Но солдаты не гуляют по воде, а корабли не плавают по суше. Равновесие сохранялось. Крестьяне прятали зерно, а скот отгоняли в леса и на болота. Все окрестные деревни были не единожды разграблены, что, в общем, немудрено: сил под Лейденом сосредоточилось немало. Одной пехоты было пятьдесят семь батальонов: двадцать пять отборных испанских, пятнадцать немецких и семнадцать валлонских, а кроме них ещё четыре роты аркебузиров на двойном жалованье, швейцарские стрелки, ландскнехты с алебардами, несколько полков рейтаров, шестьсот всадников валлонской конницы, плюс малые охранные отряды, сапёры, фейерверкеры и много артиллерии – двойные бомбарды, фальконеты, большие и малые кулеврины, кулеврины-батарды, пушки простые и двойные, и мортиры тоже. Раз за разом испанцы и союзные им валлоны, а также германские, французские, венгерские, швейцарские и люксембургские наёмники штурмовали город и откатывались обратно, на прежние позиции, за укрепления, рогатки и эскарпы. Откатывались, чтобы отдохнуть, похоронить убитых и позволить ранам затянуться, а потом опять идти на приступ. И так без конца.

Ковыляет по курганам путник с грузом на весу —
Это я без Себастьяно ящик золота несу.
Себастьяно из оврага просто выбраться не смог,
А моих следов зигзаги заметает ветерок…

Родригес пил и предавался воспоминаниям.

– Тито! Хечо! – надрывался он. – Amigos! Con mil diablo… Хоть вы-то помните Анхеля? Помните? Ах, это был солдат, лихой солдат! Да! Он был bravo, наш Анхель, me pelo rubja, если вру! Он нож бросал на пятьдесят шагов и никогда не промахивался. И как погиб, как нелепо он погиб! А Санчес, старина Санчес! Этот и вовсе из-за дури голову сложил. Если бы Антонио и Фабио тогда не напились и не устроили ту ссору, были бы живы и здоровы, и сидели тут все трое, Фабио, Антонио и Санчес. А ведь он был крепкий малый, его ничто не могло свалить с ног! А желудок у него был – дай бог каждому. Солёную треску он запивал молоком, как кошка, а потом мог выдуть кварту водки и от этого только становился здоровее. А в дыму задохся. Эх, видать, нам истинную правду говорят, будто все беды от вина. Хосе! Хосинто! – он толкнул Хосе-Фернандеса. – Ты что, заснул? Наливай. Выпьем, compadres! Выпьем за наших погибших друзей, упокой господь их души!

«Аминь! Аминь!» – отозвались все шестеро, выпили и шумно зачавкали варёными колбасками, которыми был набит висевший над костром котелок.

Хесус де Понте оторвался от горлышка и перевёл дух:

– А-ах! Хороша водичка! Крепкая, на жжёном сахаре. Где брал?

– В зелёном вагончике, у мамаши Кураш. А что?

– Хороша!

Певец у ближнего костра умолк (наверняка чтобы тоже глотнуть вина) и после паузы закончил:

Ветер горький, запах пресный, солнце пыльное дрожит,
А среди каньонов тесных ящик золота лежит.
А моих и Себастьяно вам костей не отыскать,
Наши души по курганам будут вечно ковылять…

[107]

И больше он не пел.

Некоторое время все сидели молча, размышляя то ли над словами песни, то ли над своими судьбами. Мануэль Гонсалес неотрывно смотрел в огонь, поглаживая меч, лежащий на коленях. На мгновенье воцарилась тишина, такая полная, что стало слышно, как плещется вода в канале и хрустит сухая листва под ногами дозорных. Ветер, налетавший резкими порывами, трепал косые лепестки огня, дул в горло брошенной бутылки и производил унылый гул. Потом все стали обсуждать положение повстанцев за стенами осаждённого города. Большинство сходилось во мнении, что сидеть им осталось недолго.

– Обжоры и пьяницы эти нидерландцы! – ругался Альберто Гарсия – лысоватый здоровяк с мясистым носом. – Нам вот, испанцам, довольно двух фиг на ужин. А эти ублюдки уже, наверное, подъели все запасы, перебили всех собак и кошек и теперь грызут сыр из мышеловок и кожаные кошельки. Говорят, они жрут уже лягушек и крыс. В городе чума. Так-то! Знай наших!

Насчёт «двух фиг на ужин» можно было и поспорить: сам он держал на алебарде над огнём ощипанного каплуна и время от времени тыкал его ножом, проверяя, насколько тот успел прожариться.