Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины

Показав «мир горний», художник переходит к изображению «земной юдоли», которая, кстати сказать, занимает его значительно больше. Здесь появляется свой герой, которому посвящен весь нижний регистр листа. Среди походных шатров — князь Дмитрий с двумя приближенными, потрясенные чудесным видением. На втором плане — князь среди своих полков, с мечом и пальмовой ветвью в руках. И, наконец, третий сюжет: великий князь с ближними боярами посещает построенный по обету монастырь. События нижнего регистра организованы по принципу построения клейм: каждое в своем замкнутом действии. В двух нижних сценах это правило соблюдается особенно точно: действия героев подчинены «центростремительным силам», не выплескиваются за пределы отведенного им места и времени. Но в сцене битвы это правило уже нарушено: мы не видим «орд поганых», и войско Дмитрия Донского, увлеченное мощным порывом, «уходит» из плоскости листа, создавая иллюзию продолжения действия за его пределами.

О стремлении художника расширить рамки изображения, вырваться из привычных оков «лещадок», которые здесь заменены крутыми склонами холмов, говорит и то, что автор развертывает действие не вверх по листу, а в глубину, давая не только далекую линию горизонта с восходящим солнцем, но и протяженную холмистую равнину, и миниатюрный, но вполне достоверный силуэт Московского Кремля с высокими шатрами (что позволяет точнее датировать изображение, так как кремлевские башни, за исключением Спасской, надстраивались в 80–90 годы XVII в.).

В этом делении пространства на «планы», в стремлении передать глубину пространства и соблюсти линейную перспективу чувствуется попытка отразить непосредственные впечатления действительности и откликнуться на виденные образцы.

Лист прориси отличается высокими художественными достоинствами. В композиции точно найдено соотношение между изображением, развернутым по вертикали, и эпизодами нижнего регистра, где используются принципы прямой перспективы. Изящество рисунка, мягкая, спокойная линия силуэта говорят об уверенной руке мастера-живописца. Удачно найдены детали для обозначения места действия (княжеский шатер ставки, силуэт Кремля со Спасской башней, древний Никольский собор в Николо-Угрешском монастыре).

Непривычно и, можно сказать, «не канонично» изображение Дмитрия Донского. Если иконография «Николы-защитника» хорошо была известна на протяжении XIII–XVI вв., то иконография Дмитрия Донского только начинает складываться (примерно с XVI в.); во всяком случае, мы не располагаем пока более древним материалом. В нашу задачу не входит детальная разработка этой темы, поэтому ограничимся несколькими замечаниями.

Дмитрий Донской не был канонизирован, поэтому его облик в иконописи и миниатюре XVI в. трактовался весьма свободно[974]. Разрешение, данное Стоглавым Собором на изображение «ныне живущих», пробудило интерес к облику исторических деятелей прошлого. В списке «Сказания о Мамаевом побоище», помещенном в Никоновской летописи, мы встречаем описание внешности Дмитрия Донского, очень конкретное, полнокровное, лишенное сухости и краткости иконописного подлинника. «Беаше же сам крепок зело и мужествен, и телом велик и широк, и плечист и чреват вельми, и тяжек собою зело, брадою же и власом черен, и взором же дивен зело»[975]. Но воспользоваться таким «реалистическим» описанием смогли только мастера XVII в., в частности, в иконе, с которой была снята наша прорись. На прориси у Дмитрия могучая плотная фигура, широкие плечи, крупное лицо, большая борода — поистине «тяжек собою зело»! Особенностью изображения Дмитрия на прориси является то, что в эпизоде битвы и в эпизоде посещения монастыря голову князя венчает нимб. (Вспомним, что канонизирован он не был.) Нимб появляется у Дмитрия уже в «Церкви воинствующей». Значение этого нимба как символа «венца нетленного» для тех, кто положил «душу свою за люди своя», находим в «Послании на Угру» епископа Вассиана[976]. А Львовская летопись, давая оценку победе на поле Куликовом, восторженно свидетельствует: «…но выше человеческого существа дело соверши: еси…»[977]

Рисунок головы великого князя и его сподвижников в сцене «Видения» и сопровождающих его бояр в сцене посещения монастыря поражает неожиданной для иконописи манерой изображения волос, расчесанных на прямой пробор, с тщательной разделкой прядей на концах; тонко разделенной мельчайшими штрихами кромки бороды; некоторой сухостью, характерной больше для гравюры.

Ближайшую аналогию изображению отдельных деталей находим в графических листах Евангелия XVII в. Антона Виерихса «Толкование учения о предании» и «Посылают Иудеи рабы ати Иисуса»[978]. Там же находим аналогии целому ряду второстепенных деталей: доспехи на Дмитрии и конных воинах, форма копий. О знакомстве художника с хорошими западными образцами говорит и гирлянда изящных звезд с тонкими двойными лучами[979].