Кулон на счастье (СИ)

- Да. Евдокия Леонтьевна его тоже так называла. Это старый дом, но он еще не совсем развалился. А кто такой Фролов, я не знаю.

Окна на первом этаже заколочены еще с давних времен, угол просел. Парадная дверь вросла в землю еще в прошлом веке. Жильцы пользовались черным ходом.

В начале лета здесь, кроме меня, жила еще семья, сумевшая в сорок втором выбраться по Ладоге из осажденного Ленинграда. Они, уезжая, оставили мне несколько нужных вещей, в том числе железную печку на первом этаже. К сожалению, слишком тяжелую, чтобы поднять ее ко мне наверх.

На втором этаже печь тоже была. Старая, покрытая изразцами... и крупными, руку просунуть, трещинами. Топить ее я пока не решалась.

Я отворила дверь, нашарила выключатель. Наверху загорелась, мигая, тусклая лампочка.

Лестницу тоже перекосило, как и весь дом.

- Вы здесь живете... - задумчиво повторил Виктор. - Не боитесь?

- Нет. Мне не бывает страшно.

Мы стояли на крыльце, плохо защищавшем от дождя, и лестница, что ведет вглубь дома, казалась дорогой в пустоту.

Виктор посмотрел на меня встревоженно и отстраненно:

- А как? Как вам бывает?

Я никогда не пыталась выразить словами эти свои ощущения. Навеянную городом безнадежность и бессмысленность любых усилий. То, как обычный пасмурный день ложится на плечи неимоверной, глухой тяжестью.

Ответила скорей себе, чем собеседнику:

- Как будто ты в пустой комнате, а вокруг тебя - нарисованный город. Кто-то заботливо переставляет картинки, но ничего не меняется. Темный подвал... или коридор без окон, без дверей, по которому идешь, идешь, а он не заканчивается. И впереди ничего нет... Пустота. И когда это накатывает... в такие минуты кажется, что и жить незачем...

Повисла тяжелая, неприятная пауза. Виктор вдруг осторожно взял меня за плечи и тихо, почти шепотом сказал:

- Не смей так думать. Никогда не смей. Слышишь? Даже если кажется, что выхода нет... на самом деле он есть. Надо только поискать. Слышишь? Смерть ничего не меняет и ничего не отменяет...

Я почувствовала запах его куртки - кожа, дождь, совсем немного - табачный дым.

Он замолчал, а я боялась шевельнуться. Он ведь, похоже, решил, что я на самом деле была готова... Что он еще мог подумать, когда услышал мои путанные объяснения? Я сама бы подумала то же самое.

Наконец он опустил руки. Вздохнул:

- Это все разговоры о самоубийцах. Извини.

- Ничего.

На Татарской об этом не говорят. Но надо быть слепой и глухой, чтобы не знать, не видеть и не слышать, что происходит в городе. Та женщина на крыше, позавчера. Она не первая. И не десятая. В газетах о таком не пишут. Зато в очереди, или на почте, или в поликлинике...

Сарафанное радио работает без сбоев.

Я спросила:

- Тот следователь приехал раскрывать самоубийства? Почему это секрет?

- Максимов ищет мага, который стоит за самоубийствами. Понятное дело, он боится утечки информации.

Я поежилась. А вдруг действительно есть кто-то, кто желает городу зла?

- Хуже всего, Варь, что я и в самом деле мало чем могу помочь.

- Пойдем в дом. Будем пить чай, - сменила я тему. - Но сразу предупреждаю - кроме чая есть только яблоки.

- Почему-то я не удивлен.

И я вдруг поняла, что не так с его улыбкой. Она лгала. Она говорила: «Мне весело» - даже тогда, когда самому Виктору было не до смеха.

3

- Варвара, осторожней, эта штука очень тяжелая!

Евдокия Леонтьевна причитала внизу, старательно придерживая стремянку. Шаткая лесенка знавала лучшие времена и держалась на паре ржавых гвоздей.

Мы разбирали кладовку.

Хозяйка надумала пустить в дом жильцов, но для этого требовалось оборудовать спальню. Подходящая комната в доме была, однако еще до войны в нее начали складывать разные ненужные вещи. Те, что и выкинуть жалко, и «вдруг еще пригодятся» и в гостиной держать стыдно. Обшарпанные стулья, промятая кровать, какая-то посуда. Пачки старых обтрепанных книг. Прачечный бак и откуда-то принесенные обитые дерматином двери...

Часть вещей я уже рассортировала. Стулья ждали очереди в печку. Старую одежду мы увязали в мешки и приготовили выносить («Посмотри, Варюша, это платье почти новое, может, возьмешь? Надо будет только в талии убавить!»).

Евдокия подарила мне найденную среди посуды фарфоровую сахарницу, шелковый платок с маками и большой медный будильник.

А сейчас пришла очередь антресолей, на которых в черном чехле ждал своей судьбы фотоувеличитель. Принадлежал этот дорогой прибор погибшему перед самой войной мужу Евдокии Леонтьевны и стоил немалых денег. А тут на него как раз нашелся покупатель - доктор из больницы.

- Осторожней, не урони...

Я со всей бережностью сняла тяжеленный увеличитель и установила посреди стола. Хозяйка тут же стянула чехол, принялась смахивать пылинки.

На улице звякнула калитка и через несколько мгновений в дверь постучали. Мы поспешили навстречу гостям.

- Добрый вечер, хозяева! Здравствуй, Варя.

- Евдокия Леонтьевна, это Виктор.

Когда он вошел в прихожую, я вдруг заметила, какая она маленькая. Какие старые, деревенские вещи ее наполняют. Евдокия поспешно сунула в карман фартука пыльную тряпицу.