Культя

— Ты, кажется, сказал, что мы все равно маски наденем.

— Так нам теперь ничего другого и не остается, что, не так? Кретин ты дребаный, Алистер. Ей-богу. Все из-за тебя через жопу. Козел.

Алистер, не говоря ни слова, вынимает из бумажного пакета коробочку с помадкой и кладет себе на колени. Разглядывает ее — на крышке нарисован беленый коттедж на склоне холма, у озера, похожий на тот, в каком жила его бабка, а владелица лавочки, ее очки, ее акцент напомнили ему самое бабушку. Он открывает коробку, предлагает Даррену, тот шипит и мотает головой, так что Алистер забирает свое предложение обратно и ест помадку большими кусками, едва жуя, так что она превращается у него во рту в толстую сладкую пленку. Глазея из окна.

Мобильник разражается музыкой: «Ты не пойдешь одна»[9]. Даррен хватает телефон, бросает взгляд на дисплей и прикладывает трубку к уху.

— Да, Томми… не-а, еще пилить черти-скоко… а хрен его знает… не… угу, хорошо… слушай, ты Питера видал? Питера Клюва?.. Скажи, чтоб звякнул мне, как только сможет, а?… да, хорошо… угу… но проблемо… не, я щас выключу трубу, у меня батарейка садится… пусть оставит сообщение, бля… я тебе сам позвоню… угу… ну бывай, Томми.

Он выключает мобильник, бросает его через плечо на заднее сиденье.

— Чё…

— Заткнись, Алистер. И не разевай хлебало в ближайшие десять минут, а то получишь в харю.

Алистер погружается в молчание и некоторое время хранит его. Лишь мотор рокочет, напрягаясь, да в ушах слышен хлюп — Алистер обсасывает и пожирает помадку.

В поликлинике

Не знаю, почему так, но в етой поликлинике, что на Чёрч-стрит, в приемной вечно сидит куча годных женщин. Не в смысле годных к службе — если б они были в етом смысле годные, чего б им было делать у врача? — а в смысле привлекательных, лакомых таких. Вон та, например, что сидит у фикуса, темноволосая, смуглая, книжку читает. Отпадная баба. И с характером: вокруг полно алкашей, бомжей каких-то, видно, у них диспансерный день сегодня, а ей плевать, читает себе и все, ждет приема. Один из бомжей трясется, что какающая болонка, судорожные подергивания, конвульсивные движения, типа, и процарапывает дыры у себя на руках, на желтоватой коже, а ето у него уже с печенью проблемы, печень не справляется, и желчные соли накапливаются в коже, поетому он такого желтушного цвета. Желчный пигмент. Ранняя стадия цирроза. Недолго осталось бедняге. Завязывай, братан, пока не поздно. Да я-то знаю, что не завяжешь.

До чего знакомы эти места, приемные в поликлиниках. Столько времени я провел в них, пока встречался с Ребеккой, околачивался, мерил шагами коридоры, когда душа горела, надыбать рецептов на темазики или еще чего-нибудь такое, что мы могли поиметь на халяву, чтоб продать и выручить денег на выпивку, или самим схавать, чтоб выпивка, на которую у нас хватало, накрывала посильнее. Темазепам превращает пиво в виски, ето правильно сказано. Столько времени я провел в етих местах, мрачных, казенных, набитых больными. Здесь приходят на память отчаяние, пот, жажда, тоска, пытка сухостью. Мы с Ребеккой рявкаем друг на друга, огрызаемся. И прочие алкаши да нарики вокруг, кто подтекает, кто капает. Проклятые, жуткие дни. И теперь я вижу кругом себя людей в том же состоянии, в каком я был тогда, и от этого я только отключаюсь

Меня кто-то зовет по имени. Я вываливаюсь из транса, все сидящие в приемной пялятся на меня, кроме хорошенькой девушки с характером, регистраторша за стойкой улыбается и протягивает мою медицинскую карту и опять называет мое имя. Я улыбаюсь, иду к ее прилавку и забираю карту. Большая, толстая пачка бумаг.

— Доктор Хойк, последний кабинет по коридору слева.

— Пасиб.

В трансе так спокойно. Ничего, кроме моего тела, ни прошлого, ни будущего, ни памяти, ни мира. Только я и мое сердце бьется. Полное обнуление, полная смерть эго, ничего, чистый покой. Прекрасно. Жаль, что там нельзя остаться навсегда.

Стучу в дверь. Хороший мужик этот доктор Хойк. Голландец, наверное. Хороший парень. Кажется, в «Рене и Стимпи»[10] собаку так зовут? Да, вроде так. Рен Хойк. Врач кричит, чтоб я вошел, и я вхожу.

— Как поживаете?

— Отлично, — говорю. — Неплохо.

Отдаю карту, он ее листает.

— Что-нибудь беспокоит? Боль, зуд?

— В руке-то?

— Да.

— Нет.

— Дурные запахи, краснота?

— Нет. Все хорошо. Если не считать, что полруки нету, типа.

Он улыбается.

— Ну, давайте посмотрим. Разденьтесь до пояса, пожалуйста.

Хватаю кофту за ворот и тяну через голову. Моя половинчатая рука тоже тянется схватиться за что-то, хочет помочь, но только мешается, так что приходится велеть ей стоять на месте и слушаться, пока я стягиваю с нее куртку. Статическое электричество потрескивает у меня в ушах, чувствую, как волосы встают дыбом. Приглаживаю их ладонью и кладу куртку на колени, а доктор Хойк подъезжает ко мне на своем стуле, взглянуть поближе.

— Давайте посмотрим.