Культовый Питер

А пока, минуя «Европейскую», где прежних успехов нам уже не достичь, мы проходим мимо голубого с белым старинного дома Энгельгардта, где бушевал когда-то лермонтовский «Маскарад». И на нас кидается ветер с канала Грибоедова, бывшего Екатерининского. Широкий мост покрывает протоку под ним (там, в темноте и тесноте, я однажды надолго застрял на катере с друзьями). За мостом — огромный Дом книги с острым прозрачным куполом, увенчанным глобусом. Это, пожалуй, самый литературный дом не только в Питере, но и в России. Здесь начиная с двадцатых были самые лучшие издательства, и по лестницам и этажам тут бегали еще молодые и красивые Алексей Толстой, Маршак, Шварц, Олейников, Заболоцкий, Зощенко, Хармс — всех не перечислишь! Заболоцкий писал: «Летел по небу шар крылатый, и имя Зингер возносил». Дом этот построен в пышном духе модной тогда архитектурной эклектики архитектором Сюзором для немецкой компании «Зингер», делающей и продающей замечательные швейные машинки. В каждом доме была она — нежные воспоминания о ней связаны у меня с бабушкой, ловко вынимающей и со щелчком вставляющей в бок машинки хитро сплетенный из никелированной стали блестящий челнок, непонятным образом пропускающий через себя швейную нитку. Помню восторг от гениального этого изобретения, к тому же красивого — машинка была так же торжественна, как рояль.

В годы Первой мировой «Зингер» то ли за реальную, то ли за вымышленную поддержку немецкого шпионажа был вытряхнут из дома и из страны, но машинки служили еще долго. Был ли шпионаж, или причины были чисто экономические — не знаю. Потом здесь многие десятилетия был Дом книги, главный книжный магазин и издательство «Советский писатель», при котором выросли все мы. Сейчас литература вытеснена из этого здания, дом отреставрирован и стал как новенький, как тогда, когда здесь торговали швейными машинками, и буквы «Зингеръ» снова сверкают, торжествуя победу коммерции над литературой.

Глядя, как буквально под первоначальную старину реставрируются здания и дворцы на Невском, я испытываю довольно сложные чувства. Не осталось в «доме Зингера» ни следов замечательных двадцатых, ни примечательных шестидесятых, когда здесь сперва в литобъединениях, а потом в издательствах бушевали Голявкин, Битов, Конецкий, Довлатов, Штемлер, Арро и многие другие. Не было их? Так же как Заболоцкого, Введенского, Олейникова? «Зингер» возвратился, а нас холодно стирают, как пыль, с фасадов вычищенных зданий, все больше похожих на муляжи. Город — муляж, в котором ничего не было сто лет? Были князья и банкиры, теперь снова они тут, а в промежутках не было ничего? Именно это хотят продемонстрировать новые князья и банкиры. Как же скучно им будет жить, задушив историю — под видом восстановления ее. Растворяется и следующий сгусток живой истории — дом чуть подальше по каналу, «недоскреб», как называли его живущие здесь писатели. Здесь жил Зощенко. Рассказывают, что однажды «лихой москвич» Катаев, заложив «грустного петербуржца» Михаила Зощенко, все же приехал тогда к нему в этот дом на Грибоедовском канале, позвонил в дверь и встал на колени: «Миша, прости!» И мягкий петербуржец Зощенко его простил. После этого, недолго думая, «лихой москвич» заложил его снова, и снова приехал и позвонил в дверь: «Прости, Миша!» Но Миша в этот раз его не простил. Он сказал: «Ты становишься однообразным». Так гласит легенда, которыми буквально напичкан этот дом, полный когда-то литературной жизни, вытесняемой теперь оттуда при полном равнодушии властей. Превратить Невский проспект в пространство «красивых пустых коробок», в которых сразу же заведется что-то замечательное, — пустая надежда.

Ведь пространство это полно волшебства. Помню, как мы детьми ползали в руинах огромного собора Спаса на Крови, закрывающего собой перспективу канала, разыскивали обломки фресок и выкладывали ими свои рисунки на земле. Да, время творчества уходит. Замечательно об этом написал поэт Александр Кушнер, который тоже вырос на этих берегах:

Вот Грибоедовский канал,
Удобный для знакомства,
Где старый друг меня снимал
Для славы и потомства.

Бумажный сор у моего

Носка юлит неслышно.
Со славой, друг мой, ничего,
Пора сказать, не вышло.

Но так прекрасен дом, канал,

Край неба темно-алый,
Как будто все сбылось, что ждал,
И сверх того, пожалуй.

Пойдем по Невскому дальше и увидим в поперечной тихой улице бронзового Гоголя — не веселого и не грустного, скорее, надменного: этакая смесь писателя с городничим — такие как раз и нравятся городскому начальству.