Культура древнего Рима. В двух томах. Том 1

Упоминавшееся уже предпочтение воли законодателя букве закона, намерения — действию обусловливалось отчасти общим движением тогдашней культуры, сосредоточивавшейся скорее на внутренних переживаниях, чем на внешних действиях и обстоятельствах, отчасти — стремлением законодателей и юристов времен Империи как-то согласовать ius и aequitas. Такое согласование было тем более необходимо, что в народе право и суд пользовались все меньшим доверием. Так, Эпиктет призывал повиноваться законам бога, а не Мазурия и Кассия (Epict. Convers., IV, 16); в некоторых эпитафиях покойные ставили себе в заслугу, что никогда не судились (например, CIL, VI, 8012; XIV, 2605), а в Новом завете неоднократно повторяется совет не обращаться в суд, который приведет к тюрьме и разорению (Math., V, 25, 26; Luc, XII, 58–59). «Не богатые ли притесняют вас и не они ли влекут вас в суды?» — говорится в послании Иакова (II, 6). Об отношении к суду свидетельствует и список ответов оракула на заданные ему вопросы, составленный в Италии или Галлии в конце III или начале IV в.[134] На многочисленные вопросы об исходе тяжбы давался неизменный ответ: ты выиграешь дело, если дашь судье больше, чем твой противник. По словам Киприапа Карфагенского, человеку более сильному ничего не стоит подкупить судью, возбудить ложное обвинение и повернуть закон в свою пользу (Cypr. Carth. Ad Donat., 10). По Эдикту Клавдия II, тяжущиеся, прибегающие к патроцинию могущественных людей, проигрывали свое дело (CI, II, 13, 1), но, судя по тому, что Диоклетиану пришлось повторить это предписание, оно никакого влияния не оказало, и к патроцинию тех, кто мог воздействовать на суд, продолжали прибегать. Естественно, что в таких условиях «маленькие» люди, и без того поставленные в неблагоприятные условия правом, относились к нему отрицательно. Противодействовать подобному отношению можно было, лишь пытаясь примирить право с «добром и справедливостью», не допускать, чтобы summum ius вел к summa iniuria, придерживаться не буквы, а смысла закона, не действия, а намерения обвиняемого. Так, если в I в. до н. э. беглым считался раб, на самом деле убежавший от хозяина, то в конце I и во II в. н. э. в сочинениях юристов подчеркивалось, что раба делает беглым его «расположение духа»: он мог считаться беглым, если только намеревался бежать, и мог беглым не считаться, если ушел из дома господина без соответствующего намерения (Dig., 21, 17, 1-14; 43, 1). Император Адриан предписал оправдывать совершивших убийство ненамеренно и осуждать желавших убить, хотя бы жертва была только ранена (Dig., 48, 8, 1). Согласно Гаю, рассматривая преступления, надо учитывать волю, а не результат (Dig., 48, 8, 14). То же повторил и Павел: наказуемо намерение, а не действие — consilium unusquisque non factum puniendum est (Paul. Sent., V, 23, 3). Для развода, писал Гай, нужно постоянное к тому расположение души, а не внезапный взрыв гнева (Dig., 24, 2, 3).

Тенденция к выявлению воли законодателя или частного лица, сталкивавшегося с законом, имела в значительной мере благотворные последствия. Известен приводимый Гаем пример неправильного и уже невозможного в его время подхода к делу старых юристов, когда человеку, подавшему в суд на срубившего его виноградники, было отказано в удовлетворении иска на том основании, что по Законам XII таблиц виноградные лозы следовало именовать деревьями, а в его иске буква закона не была соблюдена (Gai. Inst., IV, 11).

Но та же тенденция вызвала к жизни необычайную детализацию различных реальных и воображаемых или, во всяком случае, редких казусов. Так, если завещатель оставлял по легату (предписание наследнику передать какому-нибудь лицу определенное имущество) «имение с инвентарем», или «оборудованное имение», или «имение, каким оно было в момент моей смерти» (Dig., 33, 7), то правоведы подробнейшим образом рассматривали значение этих понятий, давали обширные списки предметов и людей, переходивших к легатарию в каждом из этих случаев. Немало места было в той же связи уделено расшифровке таких понятий, как «утварь», «одежда», «благовония», «украшения», «золото и серебро», «статуи», «ремесленники» и т. п. Столь же детально рассматривалось, что нужно понимать под «пороками раба», поскольку, по старинному правилу наблюдавших за торговлей эдилов, в случае, если продавец скрывал пороки раба (как, впрочем, и любой другой продаваемой вещи), покупатель, обнаружив их, мог потребовать обратно уплаченную сумму и дополнительный штраф. Пороки раба делились на телесные и душевные и подробно обсуждались. Например, ставился вопрос, является ли пороком бесплодие рабыни или склонность раба впадать в экстаз и пророчествовать (Labeo. Fragm., 28; Dig., 21, 2, 9-10).