Культура и империализм

политическом и моральном отношении весьма подробно ранжируемая и дифференцируемая — и ряд связанных с ней заморских территорий по периферии. В поддержание преемственности британской имперской политики на протяжении XIX века — по сути, нарратива — активный вклад внес роман. Главная задача здесь — не поднимать новых вопросов, не беспокоить, не привлекать каким-либо иным образом внимания, но так или иначе поддерживать империю. Романисты просто упоминали в своих произведениях Индию едва ли больше, как это было, например, в «Ярмарке тщеславия» или в «Джен Эйр», или Австралию в «Больших надеждах». Идея состоит в том, что внешние территории (в соответствии с общими принципами свободы торговли) можно использовать для каких угодно целей, по выбору автора, но обычно к ним обращаются для таких сравнительно простых сюжетов, как иммиграция, погоня за удачей или изгнание. Так, например, в конце романа «Тяжелые времена» («Hard Times») Тома отправляют в колонии. Империя находится в центре внимания таких писателей, как Хаггард, Киплинг, Дойль, Конрад (в его творчестве второй половины века). Эта тема проявляется и в развивающихся дискурсах в этнографии, колониальном администрировании, теории и экономии, историографии не-европейских регионов, а также в таких специализированных дискурсах, как ориентализм, экзотика и массовая психология.

Реальные интерпретативные последствия этой неспешной и прочной структуры подхода и референций, артикулированной в романах, довольно разнообразны. Остановлюсь на четырех из них. Во-первых, в истории литературы можно отметить необычайно органическую преемственность между более ранними нарративами, которые обычно не считают связанными с империей, и более поздними, уже открыто этой теме посвященными. Киплинга и Конрада подготовили Остин и Теккерей, Дефо, Скотт и Диккенс. Определенным образом они связаны также со своими современниками, такими как Харди и Джеймс, относительно которых обычно считается, что они лишь случайным образом связаны с заморскими сюжетами, более ярко представленными у их партнеров по литературному цеху. Но обе эти формальные характеристики и содержание всех романов принадлежат к одной и той же культурной формации, а различия касаются лишь деталей, акцентов и интриги.

Во-вторых, структура подхода и референции в полной мере поднимает вопрос о власти. Сегодняшние критики не могут и не должны ни с того, ни с сего придавать роману законодательный и прямой политический авторитет: следует помнить, что роман является составной частью, вносит вклад в исключительно медленную, идущую путем бесконечно малых изменений политику, которая проясняет, подкрепляет и, возможно, иногда даже развивает восприятие и отношения Англии и всего мира. Это поразительно, что в романе внешний мир неизменно предстает исключительно как подчиненный и управляемый, а Англия присутствует как регулятивное и нормативное начало. Исключительная новизна сцены суда над Азизом в «Поездке в Индию» состоит в том, что Форстер признает невозможность поддерживать «шаткие рамки суда»,* потому что это «фантазия», которая компрометирует британскую власть (реальное) беспристрастной справедливостью по отношению к индийцам (нереальное). А потому он с готовностью (и даже своего рода болезненным нетерпением) растворяет эту сцену в

* Forster Е. М. A Passage to India. 1924; rprt. New York: Harcourt, Brace & World, 1952. P. 231.

«сложности» Индии, как и Киплинг за 24 года до того в «Киме». Основное различие между ними состоит в том, что для Форстера нарушающее покой сопротивление туземцев было важной темой. Форстер не мог игнорировать то, с чем легко справляется Киплинг (как тогда, когда даже знаменитый «мятеж» 1857 года он представил как всего лишь неповиновение, а не как серьезное сопротивление индийцев британскому правлению).