Культура и империализм

Мой метод состоит в том, чтобы по возможности сконцентрироваться на индивидуальных работах, понять их прежде всего как великие произведения творческого или интерпретативного воображения и затем рассмотреть как часть общего соотношения между культурой и империей. Я не считаю, что позиции автора механически детерминированы идеологией, классом или экономической историей, но уверен, что они все же существенным образом связаны с историей своего общества, в различной степени формируют ее и сами в свою очередь сформированы ею и собственным социальным опытом. Культура и присутствующие в ней эстетические формы зависят от исторического опыта. Именно этот момент и является главным предметом исследования в данной книге. Как я понял в ходе работы над «Ориентализмом», охватить исторический опыт через реестры или каталоги невозможно, и неважно, насколько широк такой охват, отдельные книги, статьи, авторы или идеи неизбежно остаются за кадром. Я попытался говорить о том, что считал важным и существенным, заранее признавая избирательность и намеренность своего выбора. Надеюсь, что читатели этой книги и ее критики используют это обстоятельство, для того чтобы продвинуть исследование исторического опыта империализма далее. Обсуждая и анализируя то, что в действительности является глобальным процессом, мне приходилось подчас говорить одновременно и обобщенно, и кратко. Однако уверен, никто не пожелал бы, чтобы эта книга оказалась длиннее, чем она есть!

Более того, есть несколько империй, о которых я вообще не упоминаю — это Австро-Венгерская, Российская, Оттоманская, а также Испанская и Португальская империи. Подобные упущения, конечно же, ни в коем случае не означают, что российское доминирование в Центральной Азии и Восточной Европе, правление Стамбула в арабском мире, власть португальцев там, где сегодня находятся Ангола и Мозамбик, власть испанцев в Тихоокеанском бассейне и в Латинской Америке есть нечто более благоприятное (и тем самым заслуживающее оправдания) или менее империалистичное. Я говорю о британском, французском или американском имперском опыте только то, что он обладает уникальной цельностью и особой культурной центрированностью. Англия, конечно же, сама по себе представляет имперский класс более могущественный и более внушительный, чем все прочие. В течение почти двух столетий Франция прямо и непосредственно конкурировала с ней. Поскольку нарратив играет столь важную роль в имперской головоломке, неудивительно, что Франция, и в особенности Англия, обладают непревзойденной традицией романа, не имеющей параллелей где-либо еще. Америка стала превращаться в империю в XIX веке, но она оставалась империей и во второй половине XX века, после деколонизации Британской и Французской империй, т. е. она непосредственно наследовала этим своим двум великим предшественницам.

Существуют еще две причины, по которым я фокусирую внимание на этих трех империях. Одна из них состоит в том, что идея заморского правления, прыжка за пределы соседних территорий, имеет в этих трех культурах особый, привилегированный статус. Эта идея в большой степени связана с проекцией, с броском вперед, будь то в литературе, географии или изобразительном искусстве. Она постоянно присутствует в реальной экспансии, администрировании, инвестициях и убеждениях. Есть в имперской культуре нечто системное, что в других империях не так заметно, как в Британской и Французской империях и несколько иным образом — в Соединенных Штатах. Когда я говорю о «структуре подхода и референций», то имею в виду именно это. Вторая причина в том, что именно с этими странами связана моя личная судьба, здесь я родился, вырос и проживаю поныне. И хотя я чувствую себя здесь дома, как выходец из арабского и мусульманского мира, я отчасти принадлежу также и другой стороне. Это обстоятельство позволило мне в некотором смысле стоять по обе стороны и попытаться посредничать между ними.

И наконец, это книга о прошлом и о будущем, о «нас» и о «них», о том, как видятся многие вещи каждой из различных и как правило разделенных и противоборствующих партий. Ее время — это период после окончания холодной войны, когда Соединенные Штаты остались последней сверхдержавой. Для педагога и интеллектуала, имеющего корни в арабском мире, жить в это время там означает испытывать целый ряд вполне определенных забот и тревог, каждая из которых повлияла на эту книгу, точно так же, как все они повлияли на меня в ходе работы над «Ориентализмом».