Культура и ценность. О достоверности

Отсюда вытекает абсурдное: скажем, если художник желает, чтобы чувства, которые он испытывает при работе, передались читателям или зрителям. Предположим, я могу думать, что понимаю стих – в том смысле, в котором хочется автору, но его чувства при написании этого стиха меня не касаются.

Я не могу писать стихи, а прозой владею лишь до определенного уровня. У моего стиля есть конкретный предел, и я способен преодолеть его не больше, чем написать стихотворение. Таков мой инструментарий; он единственный мне доступен. Как если бы кто-то сказал: в этой игре я могу достичь лишь такой-то степени мастерства.

Возможно, что любой человек, выполняющий важную работу, видит мысленным взором сны о «продолжении» этой работы; но будет замечательно, если все станет происходить так, как ему виделось. Сегодня не верить в мечты очень легко.

Ницше где-то говорит, что даже лучшие поэты и мыслители писали дурные стихи, но сохранилось в истории лишь лучшее[64]. Все не так просто. Верно, что садовнику в розарии нужны навоз, сор и солома, однако эти предметы различаются не только ценностью, но и функцией.

То, что выглядит плохим предложением, может быть зародышем хорошего.

Свойство «вкуса» не способно создать новый организм, лишь исправлять уже имеющийся. Вкус ослабляет и утягивает стяжки, но не создает оригинальный механизм.

Вкус исправляет, а не дает рождение.

Вкус делает нечто приемлемым.

(Посему, думаю, великому творцу вкус не нужен: новорожденный входит в мир сформированным.)

Лакировка порой – дело вкуса, а порой – нет.

У меня есть вкус.

Самый уточненный вкус не имеет ничего общего с творческими возможностями.

Вкус есть уточнение впечатления, но впечатление не действует, оно принимает.

Не могу судить, есть ли у меня только вкус или еще и оригинальность. Первый я различаю отчетливо, но последней не вижу вовсе или вижу весьма туманно. И, возможно, так и должно быть; видишь только то, что у тебя есть, а не то, кто ты есть. Тот, кто не лжет, уже достаточно оригинален. Ведь в конце концов оригинальность, к которой стоит стремиться, не может быть фокусом или идиосинкразией, как бы ее ни именовали.

На деле зерно оригинальности – не желать быть тем, кем ты не являешься. И об этом прежде рассуждали многие другие.

Вкус может восхищать, но не подчинять.

Можно восстановить прежний стиль в новом языке; так сказать, сыграть заново в манере, которая современна нам. При этом ты лишь воспроизводишь. Я занимался этим, когда строил дом.

Я имею в виду вовсе не придание старому стилю нового облачения. Нельзя взять старые формы и переодеть их в нынешние наряды. Нет, мы на самом деле говорим, пусть неосознанно, на прежнем языке, но в манере, которая соответствует новому миру, хотя, быть может, этот мир нам не слишком и нравится.

Некто реагирует так: говорит «Не так!» и сопротивляется. Из этой ситуации, быть может, вырастает не менее несносная, а потенциал возмущения, возможно, постепенно гасится. Мы говорим: «Не сделай он этого, никому не причинил бы зла». Но на каком основании? Кто ведает законы, по которым развивается общество?

Уверен, этого не знают и умнейшие. Если бьешься – бейся. Если надеешься – надейся.

Кто-то может биться, надеяться и даже верить, но не с научной точки зрения.

Наука: обогащение и обнищание. Один метод отодвигает все прочие. В сравнении с ним прочие выглядят ущербными, в лучшем случае – предварительными его этапами. Нужно добраться до истоков, чтобы увидеть все методы рядом, отвергнутые с предпочитаемыми.

Это я не могу основать школу или никакой философ на это не способен? Я не могу основать школу потому, что не хочу подражаний. Во всяком случае не те, кто публикует статьи в философских журналах.

Употребление слова «судьба». Наше отношение к будущему и прошлому. До какой степени мы считаем себя ответственными за будущее? Как мы думаем о прошлом и будущем? Если случается что-либо нежелательное, спрашиваем ли мы: «Кто виноват?», говорим ли: «Кого за это винить?» – или же: «Все в воле Господней», «Это судьба»?

Задавая вопрос и настаивая на ответе, либо не задавая вопроса вовсе, мы выражаем особое отношение, особый образ жизни фразами «Воля Божья» или «Мы не хозяева своей судьбе».

Это суждение сходно, можно сказать, родственно заповеди. Включая ту, которую ты вручаешь сам себе. И наоборот, заповедь, например «Не ворчи», может быть произнесена как утверждение истины.

И почему же я столь ревностно развожу эти способы употребления «декларативных суждений»? Вправду ли это необходимо?

Разве люди прежних времен неправильно понимали, что они хотят сделать с предложением? Или это педантичность? Или просто попытка добиться правильного употребления? Быть может, реакция на переоценку науки. Использование слова «наука» для всего, что может быть сказано без примеси чепухи, уже выдает эту переоценку. В реальности это ведет к разделению предложений на два класса: хороших и дурных, и опасность велика. Как если бы разделить всех животных, растения и камни на полезных и вредных.