Культура и ценность. О достоверности

Понимание и объяснение музыкальной фразы. Простейшее объяснение – порою жест; другим может быть танцевальное па или слова, описывающие танец. Но разве наше понимание фразы не является опытом, который мы обретаем, когда ее слышим? И какую функцию в этом случае играет объяснение? Должны ли мы думать о музыке, когда ее слышим? Полагается ли нам воображать танец или что-либо еще? Если да – почему это называется пониманием музыки? Если необходимо видеть танец, надлежит, скорее, исполнять его, а не музыку. Все это – непонимание.

Я даю кому-то объяснение, говорю: «Как если бы…»; он говорит мне: «Да, теперь я понимаю» или: «Да, теперь я знаю, как играть». Прежде всего ему не надо принимать объяснение: в конце концов я вовсе не давал убедительных причин для сравнения того и этого фрагментов музыки. То есть я не объяснял, что сочинение композитора призвано обозначать то-то и то-то.

Если я сейчас спрошу: «Что я на деле испытываю, когда слышу музыку и слушаю ее с пониманием?» – в ответ я не получу ничего, кроме бессмысленности. То есть образов, двигательных ощущений, мыслей и тому подобного.

Конечно, я говорю: «Справлюсь» – но что это значит? Грубо это может означать, что я сопровождаю музыку жестами. И если мы укажем, что все происходящее измеримо лишь приблизительно, мы, возможно, получим ответ, что рудиментарные движения дополняются образами. Тем не менее примем, что некто сопровождает музыку жестами в полной мере – в каком смысле это помогает пониманию? И хочу ли я сказать, что движения суть понимание или же двигательные ощущения? (Что я знаю о них?) Верно то, что в определенных обстоятельствах я должен трактовать эти движения как признаки понимания.

Но могу ли я сказать (если отвергать образы, двигательные ощущения и пр. в качестве объяснения), что понимание представляет собой специфический опыт, который не может быть проанализирован? Что ж, это возможно, пока из опыта не следует специфическое содержание переживаний. Ибо эти слова побуждают думать о различиях, как между зрением, слухом и обонянием и т. д.

Как же тогда мы объясним кому-то, что значит «понимать музыку»? Называя образы, двигательные ощущения и пр., воспринятые кем-то, кто понимает? Более вероятно, указывая на выразительные движения понимающего. Так или иначе, еще возникает вопрос, какой функцией обладает здесь объяснение? Что значит понимать то, что означает музыка? Некоторые могут сказать: понимать ее значение – это понимать саму музыку. И вопрос будет звучать так: можем ли мы научить кого-то понимать музыку? – лишь подобное наставничество можно назвать пониманием музыки.

Одобрение музыки выражается конкретным способом, в процессе слушания и исполнения и в иное время. Это выражение порой включает в себя движения, а порой оказывается всего лишь способом, каким тот, кто понимает, исполняет или напевает, быть может, заодно рисуя образы, иллюстрирующие музыку. Тот, кто понимает, будет слушать музыку иначе (с иным выражением лица), исполнять иначе, напевать иначе, рассуждать о музыке иначе, нежели непонимающий. И его одобрение темы проявится не только в явлениях, сопровождающих исполнение музыки, но и в понимании музыки в целом.

Понимать музыку значит жить человеческой жизнью. Как это можно описать кому-то? Что ж, прежде всего, полагаю, мы должны описать музыку. Затем мы можем описать отношение людей к музыке. Но все ли это, что необходимо, или нужно еще научить понимать музыку для себя? Прививая понимание, мы научим нашего собеседника, что понимание отличается от объяснения, которое несет иную цель. И снова, научив его ценить поэзию или живопись, мы отчасти объясним, что такое музыка.

Наши дети узнают в школе, что вода состоит из газов водорода и кислорода, а сахар – из углерода, водорода и кислорода. Всякий, кто не понимает этого, глуп. А самые важные вопросы опускаются.

Красота звездообразной формы – шестиугольной звезды, быть может – искажается, если мы воспринимаем ее расположенной симметрично заданной оси.

Бах говорил, что все, чего он добился, есть результат прилежания. Но подобное прилежание предполагает смирение и грандиозную способность сострадать, то есть силу. И всякий, кто вдобавок может выразить себя полностью, просто обращается к нам на языке великих.

Думаю, что нынешнее образование нацелено на сокращение способности к страданию. Сегодня школа считается хорошей, если дети в ней хорошо проводят время. А в прошлом не это было критерием. Родители желают, чтобы дети росли похожими на них (чем дальше, тем больше), и все же дают им образование, отличное от их собственного. Способность к страданию ценится невысоко, поскольку страданий не предполагается, они несовременны.