Культура на службе вермахта

СД также отмечала ухудшение настроений народа и по другим причинам: интересы немцев концентрировались в это время вокруг слухов о предстоящих сокращениях выдач по продовольственным карточкам. Газеты оправдывали это необходимостью поставок хлеба в Финляндию, где начинался голод^{424}. Распоряжение Гитлера о сокращении с апреля 1942 г. карточных норм Геббельс распорядился держать в строжайшей тайне, но слух об этом каким-то образом просочился в общество и моментально распространился. Истинные масштабы негативного воздействия снижения карточных норм превзошли самые худшие ожидания нацистского руководства: некоторая часть населения была просто подавлена этим известием. СД передавала из Берлина, что перспектива питаться хуже, чем все европейцы, чрезвычайно угнетала людей. Чувство, что досыта теперь уже не поесть, поскольку есть просто нечего, подавляла население (особенно рабочих, занятых на тяжелом производстве, а также домохозяек, которые часами стояли в очередях, не зная, достанется ли им брюква, подмороженная капуста, картофель плохого качества, или они уйдут ни с чем). Понимания объективного характера трудностей у немцев, как передавала СД, не было и в помине^{425}. Из Рура СД передавала, что из продовольственных магазинов исчезли рыба, яйца, овощи, фасоль, продукты детского питания. Разумеется, общественное мнение стало искать виновных^{426}. Донесения СД дошли до Гитлера, который постарался их релятивировать, указывая на внутреннюю целостность и твердость немецкого народа. Геббельс считал, что СД слишком сгущает краски. Последующие известия, однако, показали, что СД точно оценила ситуацию, и министр пропаганды был вынужден признать, что из-за трудностей с продовольствием часть немцев начала скептически смотреть на войну и ее перспективы. Народ стал сомневаться и в немецком военно-промышленном превосходстве^{427}. В сентябре 1942 г. СД передавала, что по истечении трех лет боевых действий настроения немцев характеризовались разочарованием и усталостью от войны. Часто раздавались жалобы: «кто мог ждать, что война продлится так долго?» или «конца этой войне не видно, что нам еще уготовано?» Растущие трудности со снабжением продуктами питания, три года ограничений, налеты вражеской авиации, опасение за жизнь близких на фронте и в тылу стали определяющими факторами формирования общественных настроений^{428}. Сказывалась и разница в положении солдат на Западе и на Востоке — адъютант Паулюса полковник Адам вспоминал: «В Германии поговаривают, что хорошо тем солдатам, которые на западе или на севере Европы. Чего только не шлют они домой: продукты, ткани, белье, платья. Женщины, которые в мирное время едва могли купить пару чулок, разгуливают теперь в мехах. Им не приходится дрожать за жизнь своих мужей или сыновей, в отличие от тех, чьи близкие на Восточном фронте»^{429}.

Некоторое улучшение настроений принесла речь Геринга на Празднике урожая, когда он объявил об увеличении рациона, о дополнительном пайке на Новый год (карточная норма выдачи мяса увеличилась на 50 г еженедельно, хлебную норму вернули на уровень апреля — 2250 г еженедельно). СД отмечала, что обращение Геринга к «маленькому человеку» пришлось по душе немцам; с большой радостью было воспринято известие о повышении пенсии матерям^{430}. Урсула фон Кардорф записала в дневнике 31 декабря 1942 г.: «Итоги года неутешительны: поражение под Сталинградом, высадка англо-американцев в Африке, разрушение Любека… В то же время питание стало лучше, прежде всего благодаря так называемым «подаркам фюрера» (F"uhrerpaketen), рождественским карточкам, рождественским подаркам на предприятиях. Депрессии по причине поражений на фронте или из-за уничтожения евреев не заметно»^{431}. Впрочем, за повседневными заботами евреи, по всей видимости, почти никого не трогали. Что касается принципиальной установки нацистского руководства на «окончательное решение еврейского вопроса», то она была секретной, и достоверных сведений о происходящем в концентрационных лагерях на территории Польши до немцев не доходило. Показательно свидетельство польского еврея Хенрика Ингстера, который с 1939 г. по 1944 г. прошел через множество концлагерей вокруг Аушвица. Этот человек, ежедневно сталкивавшийся с лагерной действительностью, впервые услышал о настоящем предназначении Аушвица только в октябре 1944 г. Вернер Мюэ, всю войну прослуживший начальником политической редакции немецкого бюро новостей (DNB), в 1986 г. в интервью газете «Вельт» вспоминал: ему на стол ни разу не попало сведений советских или западных агентств, что в Аушвице уничтожают евреев^{432}.

Впрочем, даже если слухи о жуткой судьбе евреев на Востоке и просачивались, немцам было не до того — самым важным и значительным фактором после 1942 г. стал страх перед «русским нашествием»; с зимы 1942–1943 гг. главной задачей пропаганды стало убеждение немцев в том, что русская оккупация станет для них «концом света»^{433}.