Культура поэзии – 2. Статьи. Очерки. Эссе

Россия – страна телескопическая (как, наверное, и другие страны – государства). Множественная природа РФ (и СССР, и РСФСР, и Российской Империи тоже) очевидна не только в экономическом, политическом и вообще социальном отношении, но и прежде всего – в культурной сфере. Утверждаю: ядро русской / российской культуры (словесность, искусство и фундаментальная наука) всегда существовало и функционировало в подпольном, полузапрещенном или – чаще – в запрещенном виде. Именно «виде», а не «форме»: форма, например, написанной и пишущейся в стол литературы отсутствует – её не печатают, не публикуют, не изучают, – всё это – обретение книжной формы, происходило и происходит постфактум. От протопопа Аввакума до Н. И. Новикова (первого свободного русского журналиста 18 в.), до А. Н. Радищева, А. С. Грибоедова («Горе от ума» было опубликовано более чем через полвека после смерти своего автора – драма / комедия в стихах стала первым массовым образом русского / российского самиздата), до Д. В. Давыдова (гусара, партизана, кавалерийского полковника и баснописца), до прозы О. Э. Мандельштама, до А. И. Солженицына. Именно с книжкой последнего я чуть было не погорел. Чуть было не «спалился». Бродского, вообще поэзию и в том числе серебряного и начала свинцового века, Булгакова, Платонова и др. мы читали тайком (и это было не так уж и давно: в семидесятые годы 20 в.!), передавая друг другу перепечатки текстов на папиросной (чаще) бумаге (седьмой экземпляр из пишущей машинки был уже размылен, но всё ещё «читабелен»). Однажды Дима В. (в обмен на «папиросные» стихи Мандельштама) дал мне почитать (на сутки – это было по-божески, как правило, давали читать такие вещи «на ночь») «Ивана Денисовича» Солженицына, книгу запрещённую и изъятую из всех библиотек в издании серии «Роман-газета». Шёл 1976 год. Я – студент филфака, первокурсник (это ещё до Игоря Сахновского, который присоединился к нам на втором курсе и с которым мы 4 года просидели за одной партой). Читал я «Денисыча» прямо на «парах», на лекциях, держа книгу (точнее, журнал) и пряча её в минуты шухера – опасности в парту – в отделение для портфелей (в те поры в рюкзаках носили картошку или ходили с ними в походы и на рыбалку-охоту). Так и шло: читаю – не читаю, хоронюсь, а книжка ходит туда-сюда с колен в парту и обратно. Когда «Денисыч» нырнул в стол очередной раз, – прозвенел звонок. Я вышел со всеми из аудитории (а. 417 на философском) – и забыл-оставил-проворонил «запрещёнку» в парте. Вспомнил я о «Денисыче» только дома, на Уралмаше, в полночь… Господибожетымой! Я – попал. Или – «влетел», «опарафинился». Книгу найдут или уже нашли (второе – очевиднее и вероятнее). Вычислят факультет, курс и группу по расписанию. Опросят – допросят. Конечно, признаюсь. Скажу, книга моя, от деда досталась. И – меня тихо или громко вытурят из универа. И пойду я, властью палимый, к такой-то матери…

Ночью не спал. Отгонял видения: комитет ВЛКСМ, партком УрГУ, ну и просто Комитет. Волчий билет… Бедная моя мама! Она с ума сойдет: и в армии у меня было не всё гладко, не шероховато, а разухабисто и горячо, и в университете («в институте», как говорила мать) – дело швах. Вах! – везучий я, да?..

Утром в 7.00 (за 2 часа до занятий) я был «под колоннами» – у огромных дверей, барских дверей в храм науки и в мой ад. Я постучал. Я позвонил. Открыл Миша, ночной безумный сторожака. Как-то я дал ему рубль – он был невероятно беден и несчастен. И он меня помнил. И – впустил. Через 40 секунд я был на четвёртом этаже в 417 аудитории. «Денисович» был на месте. Одна ночь Ивана Денисовича прошла спокойно для него и спасительно для меня. Такие дела.

Так мы жили. Так и живём. Политическая цензура сменилась цензурой рынка.

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, дарит за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина,
И широкая грудь осетина.