Его дыхание было несвежим, зловонным, раздвинутые тонкие губы складывались в какую-то непонятную гримасу, за ними я заметил несколько гнилых зубов: ну конечно, немому, проведшему добрую часть жизни в заведениях, достается не самая лучшая зубоврачебная помощь. Он дышал на меня, ходил мимо меня, а я краешком глаза следил за Джози в дальней части зала. Ей снова было десять лет – платье в цветочек, голова в кудряшках, – и я утратил всякое чувство текущего момента; ощущая в себе теплые чувства, я попытался заставить ее что-нибудь сказать. Мы стояли на мокрой автобусной остановке, нам не было и десяти лет, мы дрожали и жались друг к другу, машины обдавали нас брызгами, а мы все ждали и ждали автобуса, чтобы уехать домой. Она положила свою ногу на мою, я сделал то же самое; она обвила меня одной рукой за талию, а другую прижала к моей груди, и так мы слились в крепком, как замок, объятии. Нам оставалось только смеяться, когда автобус пришел и ушел, а мы, безуспешно пытаясь расцепиться, шлепнулись в лужу… Джози никак не откликалась. Может, она просто не слышала меня из-за шума леса, из-за гула машины на другой половине зала, а может, не видела меня из-за сухого льда. Это так походило на игру, в которую мы играли всю жизнь: в кошки-мышки, в доктора и больного, в добро и зло…
Но, разумеется, я отвлекался, а мне следовало быть начеку, мне нельзя было забывать, где я нахожусь и что делаю.
Пока я взаимодействую с Джози, Щелчок отрывает несколько метров проволоки от задней части фургона, хватает меня за руки и быстро обматывает мои запястья проводами.